Пастернак – Цветаева – Рильке

Хмуро тянется день непогожий.
Безутешно струятся ручьи
По крыльцу перед дверью прихожей
И в открытые окна мои.

За оградою вдоль по дороге

Затопляет общественный сад.
Развалившись, как звери в берлоге,
Облака в беспорядке лежат.

Мне в ненастьи мерещится книга

О земле и ее красоте.
Я рисую лесную шишигу
Для тебя на заглавном листе.

Ах, Марина, давно уже время,

Да и труд не такой уж ахти,
Твой заброшенный прах в реквиеме
Из Елабуги перенести.

Торжество твоего переноса

Я задумывал в прошлом году
Над снегами пустынного плеса,
Где зимуют баркасы во льду.

Мне так же трудно до сих пор

Вообразить тебя умершей,
Как скопидомкой мильонершей
Средь голодающих сестер.

Что сделать мне тебе в угоду?

Дай как-нибудь об этом весть.
В молчаньи твоего ухода
Упрек невысказанный есть.

Всегда загадочны утраты.

В бесплодных розысках в ответ
Я мучаюсь без результата:
У смерти очертаний нет.

Тут все – полуслова и тени,

Обмолвки и самообман,
И только верой в воскресенье
Какой-то указатель дан.

Зима – как пышные поминки:

Наружу выйти из жилья,
Прибавить к сумеркам коринки,
Облить вином – вот и кутья.

Пред домом яблоня в сугробе.

И город в снежной пелене —
Твое огромное надгробье,
Как целый год казалось мне.

Лицом повернутая к Богу,

Ты тянешься к нему с земли,
Как в дни, когда тебе итога
Еще на ней не подвели.

Это стихотворение – пожалуй, единственное достоверное свидетельство того, как именно Борис Леонидович относился к подруге в начале 40-х годов. Собственно, и стихотворение-то это не о Цветаевой (как, впрочем, и цветаевское «Новогоднее» – не о Рильке), а о проблемах, поставленных перед поэтом фактом внезапной смерти. Отношение к нему с беспощадной ясностью выявило принципиальное различие их натур.

Кончина Райнера, как мы помним, принесла Марине Ивановне освобождение от нестыковок земного бытия, стала толчком к переосмыслению собственных представлений о «том свете». Пастернак же, напротив, оказывается в плену прошлого. Ему кажется, что он, как и прежде, должен как-то позаботиться о подруге – неясно только, как именно. В отличие от Цветаевой, он, обеими ногами стоящий на земле, не доверял «обмолвкам и самообману» толкований о смерти, не чувствовал связи с инобытием. Стремление что-то «сделать ей в угоду», чтобы смягчить угрызения совести, – вот, пожалуй, основная тема этого послания в никуда. Даже последнее четверостишие, рисующее портрет героини, лишний раз подчеркивает непонимание: всю жизнь Марина Ивановна «тянулась» куда угодно, только не к Богу…

Пройдет еще двадцать с лишним лет, и в последней своей автобиографии «Люди и положения» Пастернак посвятит Цветаевой около четырех страниц – больше займет только повествование о Маяковском. Он напишет много добрых и справедливых слов о ее творчестве, тепло упомянет о ее «замечательном семействе», подробно расскажет о том, как были утрачены письма Цветаевой[88]. Однако несколькими страницами выше, пытаясь осмыслить чуждый ему феномен самоубийства, он же даст подруге беспощадную характеристику: