Пастернак – Цветаева – Рильке

Да, несмотря на нескончаемые испытания, она осталась верной идеалам юности, что не могло не смущать Пастернака. Именно это имел он в виду, иронизируя по поводу «Зигфридова пламени» керосинки. Сам-то он уже научился, уступая в мелочах, в главном сохранять духовную независимость от властей. Вдобавок ко всему, мягкого и доброжелательного Бориса Леонидовича не могла не раздражать воинствующая прямолинейность Цветаевой в отношениях с близкими – она смягчала свой нрав лишь в разговорах с чужими людьми. (В письмах это свойство ее характера сглаживало время, отделявшее реплику от отклика.) «Дружить» с ней, получая удовольствие от общения, оказалось практически невозможно…

Поэтому, убедившись, что Цветаева «на очень высоком счету в интеллигентном обществе и среди понимающих», Борис Леонидович постепенно «отошел от нее и не навязывался ей»[84]. Случилось это, по-видимому, осенью 1940 года. Недостатка в доброхотах и почитателях у нее действительно не было. Но, думается, как раз в эти месяцы Пастернак с его природным оптимизмом был нужен Цветаевой, как никогда. Нужен как человек, к мнению которого она все-таки прислушивалась, как лекарство от отчаяния, которое постепенно, но неумолимо овладевало ею, исподволь готовя елабужскую трагедию.

Впрочем, началось это еще до возвращения в Россию. Осенью 1938 года аполитичную Цветаеву потрясло отторжение Германией от Чехии – родины ее сына, которую она называла и своей второй родиной, – Судетской области. В марте следующего года Чехия была полностью оккупирована фашистами. В ответ на это Марина Ивановна пишет свой последний цикл – «Стихи к Чехии», полный горя и ненависти. Она возненавидела Германию, которую страстно любила, культурным наследием которой питалась с раннего детства. Какое-то время надеется на Россию, помогавшую республиканцам Испании, но вскоре убеждается, что она не может (или не хочет?) противостоять беззаконию. В стихах, посвященных мартовским событиям, впервые в поэзии Цветаевой появляются такие строки:

Отказываюсь – быть.
В Бедламе нелюдей
Отказываюсь – жить.
С волками площадей

Отказываюсь – выть.

С акулами равнин
Отказываюсь плыть —
Вниз, по теченью спин.

Не надо мне ни дыр

Ушных, ни вещих глаз.
На твой безумный мир
Ответ один – отказ.
«О, слезы на глазах!..»

Да, в письмах Цветаева и раньше не раз говорила о желании «не быть», но никогда оно не звучало так настойчиво. Не исключено, что именно оккупация Чехии стала последней каплей, заставившей ее покинуть Францию. Впрочем, тогда еще был рядом любимый сын, а где-то в России – муж и дочь, еще был долг, державший Марину Ивановну на поверхности. Но тот же тридцать девятый год отнимет у нее и мужа, и дочь…

Стремясь устроить жизнь подруги, Борис Леонидович, естественно, исходил из своих представлений о поддержке. Ему самому было жизненно необходимо общество людей, любящих и понимающих его творчество, – и уже к середине 1940-го года, во многом благодаря его стараниям, вокруг Цветаевой образовался довольно широкий круг интеллигентных, высокообразованных почитателей поэзии. Они с удовольствием слушали ее чтение, устраивали вечера, созывая гостей «на Цветаеву»… Ничего похожего в Париже у нее не было. Но Марина Ивановна злилась и обижалась, прекрасно понимая, что собравшимся нужны ее стихи десяти – двадцатилетней давности, а не она сама. Ей казалось, что большинству восхищенных слушателей нет дела до ее проблем, что им и в голову не придет помочь ей совладать с ненавистным бытом. К тому же, она мечтала о «дружбе равного», а равного – не было. Мимолетные влюбленности рушились при первой же попытке сближения – избранники, как всегда, не могли «вместить» в осторожный московский быт кипучую требовательность ее натуры. Не смог и Пастернак, чувства которого давно остыли.

…А между тем фашисты быстро овладевали Европой. Одни страны были легко завоеваны, другие добровольно подчинялись силе. Нападение на Советский Союз Марина Ивановна восприняла как начало конца. Мария Белкина вспоминает, как Цветаева говорила ей, беременной, в самом конце июля или начале августа: «Вы должны бежать из этого ада! Он идет, идет, и нет силы, которая могла бы его остановить, он все сметает на своем пути, все рушит… Надо бежать…» «Она была на пределе, это был живой комок нервов, сгусток отчаяния и боли», – прибавляет мемуаристка[85].