Пастиш

«Попугая Флобера» можно описать как исследование фрустрации. Джеффри хочет что-то выяснить, но момент раскрытия истины постоянно откладывается. Одна из вещей, которые на это указывают, — попугай. Ближе к концу романа Джеффри думает, что раскрыл тайну: он фотографирует двух выставленных птиц, сравнивает их с описанием в «Простой душе», устанавливает, какая больше ему соответствует, и так определяет, какой попугай был флоберовским. Однако «старейший из ныне живущих членов Общества друзей Флобера» указывает ему на то, что Флобер не всегда был точен в своих описаниях («Флобер был художником. Он следовал своему воображению. […] Да он взял из музея попугая, но это не значит, что он описал его буквально»), а также сообщает, что, когда создавались музеи, оба куратора отправились в Музей национальной истории Руана (из которого Флобер позаимствовал своего попугая) и выбрали по птице из всей массы чучел, находящихся в музее, — нет никаких гарантий, что одна из птиц действительно побывала у Флобера, и нельзя с точностью установить, какая именно. Роман заканчивается тем, что Джеффри отправляется в музей и смотрит там на длинные ряды с чучелами птиц. Как только он решил, что наконец выяснил, какой попугай настоящий, его ставят перед фактом безосновательности его заключений: обходя один за другим ряды практически идентичных чучел, он никогда не сможет установить, какое из них правильное.

Фрустрация подобного желания знать (и то, что это желание само фрустрировано, и что оно эмоционально фрустрирует) также подчеркивается рассказом Джеффри о встрече со своим знакомым, Эдом Уинтертоном, утверждавшим, что он приобрел переписку Флобера с юной англичанкой Джулиет Герберт. Джеффри спрашивает у Эда, что в ней. То, что рассказывает Эд, очень похоже на то, что мог написать Флобер. Джеффри (как и мы сами) из вторых рук получает пересказ неопубликованного текста (который можно поставить рядом с составленным Джеффри списком флоберовских апокрифов — утраченных рукописей, нереализованных замыслов и так далее). Однако выясняется, что Эд сжег письма, потому что именно этого Флобер требовал от Джулиет Герберт, то есть Эд сделал то, чего не сделала она, а Джеффри он рассказывает обо всем «просто для порядка». Что это — хитроумный розыгрыш Эда, злая шутка, играющая на слабостях Джеффри (его желании заполучить все документы, сделать себе имя во флобероведении, представив свою находку в Times Literary Supplement, его интерес к тайным любовным историям)? Или же это строгая принципиальность (точный пересказ писем, выполнение авторской воли, (пусть только одного из авторов, поскольку Герберт явно хотела сохранить письма), скрупулезное соблюдение порядка)? В любом случае здесь в зачаточном состоянии присутствует пастиш (ср.: [Bouillaguet, 1996a, p. 59]); в зачаточном, потому что все, что у нас есть, — это пересказ писем, пусть и похожий на правду[241]; пастиш — потому что эту правду производят Эд/Джулиан Барнс, и мы это знаем. Эд также дал обоснование тому, что он делает. Он сообщил Джеффри, что в письмах был следующий пассаж (само его высказывание двусмысленно — то ли Эд запомнил его дословно, то ли это его парафраз, что создает дополнительную неопределенность):

Если кто-нибудь когда-нибудь спросит, что было в моих письмах […] пожалуйста, солги им. Или нет, я не могу просить тебя лгать — просто скажи им то, что они хотят услышать.

Именно на этом играют изготовители фальшивок и устроители мистификаций и розыгрышей (см. ван Меегерен, Оссиан, Эрн Малли, роман «Корни»), но эта установка проникает и в любой пастиш. Нам необязательно понимать ее в таком макиавеллиевском духе, как у Эда, но пастиш всегда предполагает, что создается такая версия референта, на которую влияют ожидания и имеющийся в наличии понятийный аппарат. Пастиш предполагает, что производится то, что вы хотите или можете расслышать в референте и что, по вашим представлениям, в нем слышат другие.