Пастиш

Все это внушает чувство, что у любого могут быть проблемы со знанием, особенно у человека такого склада, как Джеффри. Однако роману придает драматизм то, что по мере развития сюжета читатель узнает то, что Джеффри знал с самого начала: его жена Эллен постоянно ему изменяла и в конце концов покончила с собой. Это, естественно, делает всю книгу отголоском «Мадам Бовари»: Джеффри, как и Шарль Бовари, — врач, честный зануда, Эллен, как и Эмма, — патологически неверная жена с суицидальными наклонностями. Подобно тому, как Джеффри от имени Луизы Коле пишет ее версию отношений с Флобером, так и Джеффри, то есть Барнс в какой-то мере пишет версию «Мадам Бовари» от лица Шарля Бовари. Главное, что открывает роман, — это полная неспособность Джеффри понять, почему жена так поступила. Может быть, ему не хватает воображения или он не понимает, насколько скучен, возможно, как Бадди и Бену в «Безумствах» и как большинству мужчин в западном обществе, ему недостает адекватного языка для выражения эмоций, но, быть может, удел любого человека — не иметь возможности понять до конца, что чувствует другой человек, что чувствуем мы сами, были ли письма, какой попугай настоящий. Пастиш здесь дает в ощущениях то, что на уровне теории представлено бесконечным откладыванием (différance) Деррида или перформативностью Батлер, понимание того, что все в конечном счете — копия чего-то другого и что из этого круговорота нельзя выбраться. Возможно, на общефилософском уровне это не всегда становится источником интереса или тревоги, но при столкновении с несоразмерностью предательства и скорби это выливается в гнев, тревогу и горечь.

Когда Джеффри дает свой автопортрет в форме объявления о знакомстве, слова предают его в двух смыслах. Во‑первых, он не в состоянии сказать, что он ищет и ищет ли что-либо. Во‑вторых, он рассуждает о том, что сама форма объявления искажает возможность сказать что-то искренне и правдиво: «Колонка объявлений заставляет авторов искажать собственные черты». Это проблема Джеффри в миниатюре и проблема любого письма (или любого другого способа выражения). Что возвращает нас к попугаю. Ближе к началу книги Джеффри размышляет:

Можно сказать, что попугай, обладающий даром членораздельной речи практически без всяких умственных способностей, — это Чистое Слово. […] Разве писатель не подобен ученому попугаю? (10)

Возможно, все мы только и делаем, что невольно, сами того не ведая, повторяем то, что мы где-то случайно услышали. Это относится и к Флоберу:

Слова легко приходили к Флоберу, но он видел внутреннюю неадекватность слова. […] Помните его печальное определение из «Мадам Бовари»: «Человеческая речь подобна разбитому котлу, и на нем мы выстукиваем мелодии, под которые впору плясать медведям, хотя нам-то хочется растрогать звезды».

Пропасть между тем, что Джеффри способен выразить, и смыслами и чувствами, связанными с Эллен, которые он смутно осознает, — это пропасть между легкомысленными мелодиями и возвышенным. Поэтому его пастиши барахтаются в отступлениях, разбегающихся во все стороны, поэтому всегда есть еще один пастиш в бесконечной, безнадежной попытке что‑то понять, еще один ловкий пример попугайничания, не говорящий ничего, что заслуживало бы быть сказанным. «Попугай Флобера» использует пастиш как для того, чтобы выразить чувства, вопреки воле Джеффри (потому что он имеет дело на первый взгляд с неэмоциональной информацией), так и для того, чтобы поразмышлять об ограниченности средств их выражения, а также использует фрустрирующее осознание этих границ, которое дает пастиш, чтобы сделать эти чувства еще сильнее.

«Вдали от рая»