Пастораль с лебедем

Бостан вздрогнул, как от озноба, поглядел на жену, будто впервые увидел. Так он еще в детстве вздрагивал, во сне, отгоняя ночные страхи.

— Тьфу, черт, так и свихнуться недолго, ей-ей… — и откинулся на спинку стула, стряхнул с колена крошки.

Никанор не слышал, о чем говорили за столом, пока он витал где-то в лесных чащах, а Ферапонт продолжал, обращаясь к нему:

— Знаете, сват, все дело в законе. Может, кому и плохо с законами, да без них вовсе дело дрянь! Брат моего деда служил егерем, и когда приходила пора собираться в лес, падал перед иконами, бил поклоны, потом жену целовал троекратно, точно навек прощался. Добираться ему через три уезда, а от Днестра до Прута сплошняком лес. Ехать-то одно удовольствие, солнышко не палит, да вдруг из-за вяза или куста тенистого шасть перед лошадью лихой человек с обрезом — и пропал егерь. Вот он и целовал бабушку Софронию, говорил: «Прости, жена, не вернусь через сорок дней — начинай меня поминать. И детей береги…» А теперь что? Летят на луну и улыбаются, как Гагарин: «Поехали, ребятки!»

Никанор спохватился:

— Да, сват, не суровы у нас законы. Добрые по-отечески, я бы сказал, ласковые даже, как вода в купели. Ваш егерь чего боялся? Что разбойник громыхнет из-за дерева. Теперь другая жизнь пошла, пистолетов не носят… Только иной раз выйдешь в городе из троллейбуса, любо-дорого с ветерком проехаться, хлоп по бокам — в карманах тоже ветер гуляет, бритвой порезали. А закричишь «караул!» — кулак кажет, стервец: «Ша, старик, жить надоело? Давай гони еще рубчик, не жмись!» Обчистят и глазом не моргнешь. Помню, дед меня учил: «Проходят наши времена, Никанор, как вы жить будете? Гляди, малый, ноги береги — завидишь издали чужака, беги что есть мочи, так-то оно верней…»

Жена его перебила:

— И правильно! Раньше если украл — отрубят руку, государя предал — язык вырвут, и весь сказ. А если какая полюбодейничает, простите за слово, посадят голяком на старого осла — и по селу, в чем мать родила. Кто погорластей, орет: «Срам едет, христиане! Грехи наши тяжкие!» — и Вера горячо выпалила, как зазывала былых времен: — На осла бы ее, срамницу, камнями закидать! Говорили, Кручяну в тюрьме, а он себе по Кишиневу разгуливал, болтал по автомату со своей Руцей. Разве это закон? И любовные записочки посылал, я сама читала, оба письма про любовь! Хвастался, что ходит свободно и звал ее на свиданку.

Никанор даже жевать перестал:

— Ты письма Кручяну читала? Когда? А мне почему не показала?..

Жена отвернулась, будто вопросы не к ней:

— Сват Ферапонт, сватья Мара! Знаете, впрягли меня в общественные дела, еле поспеваю раскручивать. Встречаю раз Нину, нашу почтальоншу. «Вера Александровна, — просит, — будьте добренькая, передайте письма для Ирины Кручяну». У Ирины-то дом на выселках, по понедельникам газет не носят, а почтальонша знает, что мы от них недалеко живем. Я и не заметила, что там письмо, открытое или запечатанное… Смотрю и глазам не верю: адрес написан Руцын, проклятущей Волоокой. «И повернулся у тебя язык, — говорю, — совсем стыд потеряла? Как я понесу, если письмо не для Ирины!» А Нинка хихикает: «Встречаются они, леля, не волнуйтесь, она ей передаст…»

В раж вошла общественница, уж и не поймешь, сочиняет или все так и было.

— Тогда почтальонша давай возмущаться. «Почему, — кричит, — не принимаете меры, Вера Александровна?! Где это видано, любовные письма трем женщинам сразу?» Успокоить ее не могу: «Какие письма, милая, что тебе приснилось?» — «Да от него же письма, от Кручяну! Тюрьма — это для отвода глаз, а у самого подписка о невыезде. Шатается по Кишиневу, «вольнопоселенец», видели его наши с городской барышней под ручку. А в тот четверг прислал открытку Кице, знаете ее? В долине живет. «Дорогая Кица, ах-ах, когда снова навестишь, разлюбезная?» Теперь перед Руцей вертит хвостом, мол, спасибочки за свиданьице. А я давно знаю, что у них шуры-муры: на той неделе она сестру упрашивала подменить в выходные на птицеферме…»

— Да-а, ну и сосед у меня был… не промах! — Никанор шлепнул ладонью по столу и подмигнул свату.

— Смешно тебе? Тут не смеяться — пистолет надо! — жена уничтожила его взглядом и отвернулась к родителям невесты. — Надо принять закон: «Один мужчина и одна женщина». Согласны? Записать твердо: каждому мужчине выдать по одной женщине! И ни грамма больше. Потому что и отцы наши так жили, и мы!..

Она опять стрельнула в мужа глазами — попробуй-ка возрази. Никанор знает: когда Вера распалится, ее не тронь, не зря прозвали в селе «депутатшей» — выступает, точно с трибуны. Привыкла речи держать, в третий раз ее переизбрали в сельсовет.

Никанор примирительно поддакнул:

— Верно, закон теперь только по головке гладит, а его чувствовать должны, для острастки. Дед мой говаривал: у овцы, что спит под звездами, лучше шерсть, чем у той, что под крышей…

За столом притихли, но тут подала голос мать Василицы и Веры, бабушка жениха:

— Слушаю я, деточка, слушаю, не то ты говоришь…