Пастораль с лебедем

Хотя, если подумать, большие дела: крикнул, укатил, и след простыл. Сельчане засомневались: откуда, в самом деле, Иону доподлинно все известно? Может, пустил кто-то слух с испугу, а он и растрезвонил — у страха глаза велики. Ведь и сыновей Капрару призвали в армию, из дома Постолаки сына и зятя, и других еще сколько… Ну, если кто ищет своих родичей, тем, само собой, грех не пойти. А другим чего ради в пекло лезть? Ну, кинешься очертя голову, а много там от тебя толку, с голыми-то руками против машин с броней и пулеметами? Сам пропадешь ни за понюшку! Вон какая каша заварилась: три дня и три ночи рокочут орудия, свистят снаряды и бухают бомбы…

Не бывало еще в здешних краях такого побоища, с танками и бомбежками, с самолетами-огнеметами. Всякого повидала наша земля — и турки приходили, и татары, и другие вояки без счету, но разве те валились на голову с неба? Они знали свое — по-волчьи пробирались по ярам и ложбинам, по земле шли и земным промышляли. И все было понятно: раз завернули к тебе во двор — утащат сковородку с кувшином, уведут телку для себя, жену или дочку для султана, а сына заберут в янычары именем великого пророка Магомета, у которого, сказывали, кормилось четырнадцать жен, да к тому же, по слухам, были среди них и бесплодные…

Что людям оставалось? Поплевав на ладони, перекрестившись, хватали вилы и косы, крушили грабителей топорами — как могли, защищали свой дом, семью, хозяйство. А теперь, пожалуйста, кружит над головой железная птица и огнем в тебя плюет. И всего какой-нибудь час назад та же птица выпустила из своего брюха ворох бумажек, будто поземка пронеслась по дворам среди лета. На белых листках черные буквы, жирные, величиной с фасолину: «Пришел долгожданный час вашего освобождения!» И в том же духе дальше: «Граждане! Во имя господа бога нашего и святого креста вы свободны, братья по вере!»

Ах, чтоб тебя!.. Ну куда деваться от этакой «свободы»? В овраги, в чащобы, запрятаться поглубже, зарыться головой в палые листья и притаиться, выждать… Думаете, лучше бежать… авось кривая вывезет? А железная птица вспорхнет, долбанет тебя в макушку, да и освободит на веки вечные. Скажут, бегал тут один, добегался… И что за вера такая, что за «братья»? Пришли на твою землю, расположились, как у себя в хате, и норовят тебя самого в землю упечь!

С улицы доносился плач бабушки Мэфтулясы: «А-а-а, маленький мо-о-ой, где же о-о-он?..»

Что делать, коли время такое накатило? Не укроешься в четырех стенах, не спасешься в погребе. Донесет ветром раскаты взрывов, сядешь на крыльцо и гадаешь: «Какая лихоманка его трясет, этот мир?! Вчера еще все было тихо-мирно, сын за стенкой спал, в теплой постели, а нынче… Ступай и принеси его домой убитого?» Неужто на земле такая теснота, что людям неймется, не в силах они себя смирить? Ведь только в последней войне спалило пламенем ни много ни мало — полсотни миллионов жизней…

Но это было потом, а тогда, на рассвете памятного воскресенья, я одним из первых услышал орудийные залпы. Через день увидел первого убитого, а еще через день — холмик и каску. И после этого, как грибы, вырастали без счету такие же холмики с касками в изголовье. Но это потом, потом… Да, я уже был взрослым, когда исколесил Россию и Польшу, Румынию и Чехословакию, и Германию, и кладбища из холмиков посещал как гость, которому демонстрируют «ужасы»…

Ковыль все шепчет-лепечет свое «баюшки-баю»:

— Ш-ш-ша, тихо… молчи… видишь, старик, только мне, траве, ведомы мир и беспечность. А что ты сам-то смыслишь в смерти? Если хочешь, растолкую. Вон, погляди на овечек — жуют меня испокон веков, а о смерти, небось, знают не больше твоего.

— Ладно, отвяжись, ковыль, не мешай…

…В тот день человек лежал, раскинувшись в траве, и по рукам, по лицу его сновали муравьи. А овцам все одно, что есть он, что нет; на миг лишь отпрянули и опять поползли по склону за зеленой травкой…

— Ну и что? — встревает ковыль.

— Сказано, хватит тебе! Я-то ведь не трава и не овца, в конце концов! И бежал к селу во весь дух: «За что его убили? Или он не читал бумажку с буквами-фасолинами: «Во имя господа бога нашего и святого креста…»

2

Прибежал я на пастбище, к отаре, а народу толчется возле погибшего видимо-невидимо. И первое, что услышал, были слова баде Каранфила:

— Э-э… да он уже вроде того… В самом деле помер, что ли?

— Ну и сказанул! Будто война — просто чья-то причуда, завихрение, стало быть, и нечего рассусоливать. А то, что и я, и мой брат Ион наделали шуму, так это по собственной глупости. Бестолковый Прикоп, тот пусть хоть оглохнет от воплей: «Мертвые, раненые!..» Кого-кого, а Каранфила не проймешь: «Ну, преставился человек, эка невидаль! Никто своей доли не минует. Оно вроде и не к спеху, а все там будем, чего зря языком трепать…»