Пастораль с лебедем

Вот и сейчас, снова здорово — добром спросил у Рарицы: «Что стряслось, жинка? Негоже столько слез лить, молоко пропадет». А она… Словца из нее не выудишь, глядит из-под одеяла влажными глазами, как разрешившаяся корова, у которой теленок не дышит. Годы ли свое берут? Под сорок Рарице, повеяло на нее тоской надвигающейся старости. Смотрит на мужа: сидит он, дуется, росточком со скалку — пенсию пора получать, не по роддомам околачиваться. Ох ты, господи, кто будет растить малыша, кто его на ноги поставит?..

Да, не красили деда Кирпидина прожитые годы и беды-неурядицы, к старости пуще прежнего высох, съежился-скукожился. От Рарицыного молчания горько ему стало, жалко себя: жизнь протекла песком зыбучим, а ты как был сызмальства ничейный, так и поныне не нужен никому, Скридонаш. И что-то белое опустилось, накрыло больничную комнатушку с побеленными стенами, а с ней и судьбы людские… Тишина, словно ватная, знакома человеку, который примирился со своей участью, покорно склоняет голову, молчит, и молчание его тягостно. Похоже оно на пустоту и бесконечность белых волнистых снегов, укрывающих поля, леса и перелески, чащобы в зарослях терновника — конца-края снегам тем не видно. Если смотреть долго-долго, пристально, небо на твоих глазах медленно перевернется вверх дном, а сам ты, как ослепшая от потоков света бабочка, забьешь крыльями, сорвешься с места — и летишь над белизной бескрайней, ныряешь, кувыркаешься в мириадах лучей. Уже не куполом высится небо над грешной землей — стелется оно по холмистым заснеженным полям, тонет в оврагах, цепляется за голые колючие кусты. Паришь над этим небом, а под тобой тень скользит… От твоих крылышек беспомощных эта тень? Или черным колокольным языком качается молчание где-то там, внизу? Нет, послушай… Вся белизна до окоема — это огромный белый колокол, вот загудел он: «Бим-бам-м-м! Бам-бо-о-ом-м-м!» — и гудит, не умолкая, до боли в ушах…

Мош Скридон сморгнул, провел по щеке — задумался крепко или соринка в глаз попала…

— Что скажу, Рарица. Давай парнишку назовем… Николай Спиридонович — как тебе?

Не успел договорить, дверь с визгом распахнулась, чуть с петель ее не сорвали: «Он еще здесь?! Кто разрешил войти в палату? Читайте объявление, товарищ, — карантин на грипп».

Патику обернулся: кто там такой прыткий? За дверями в коридоре мельтешила стая белых халатов, у дежурного врача из-под шапочки во все стороны торчали взъерошенные кудельки. Эхе-хе, уж не думают ли они, что старика возьмешь голыми руками? Забыли про Авизуху — чертово копыто? Поберегись, не то саданет ножками! Кто выдрал больной зуб новеньким блестящим топором? А кто сумел постоять за себя на хоре да вдобавок чванливых девчат поднять на смех? На суде тоже не оскандалился, село так и оторопело, когда он врезал прокурору правду-матку, и тот потребовал за зубоскальство прибавить срок до семи лет… А тут стайка гусаков в больничном коридоре, с ними Авизуха и подавно справится.

— Я хотел бы знать, с кем говорю. Кто здесь за старшего?

Кирпидин заговорил тоном уставшего, обремененного тьмой забот человека, тоном хозяина, которого от дела отрывают по пустякам. Он еще не решил, словчить или надерзить.

— Что уставились? Спрашиваю, кто главный, потому что у меня рабочее время и иду из правления. К вам иностранная делегация. Плохо слышите? Представьте себе, приехали американские капиталисты по обмену опытом с вашей больницей.

Белоснежный халат с авторитетным голосом, готовый выставить на улицу нарушителя, юркнул за дверь, а свита его зашепталась, зашевелилась, словно на белой гусыне перья затопорщились.

Заглянула в палату тетушка Авдотья Булбук, санитаркой в больнице с первого дня работает. В халате нараспашку поверх пестрой фуфайки похожа Авдотья на белобокую сороку:

— Что, Скридонаш, что? Как говоришь, мериканцы едут?

— Эге, Докия, память у тебя дырявая… Сын нашего попа куда сбежал, забыла? По радио передавали, такие шахер-махеры в Америке крутит! Привез сюда свою ораву, а сам под именем гражданина Эйзенхауэра.

Кирпидин заморгал круглыми лисьими глазками: кажется, клюнуло… Эти халаты-практиканты, вместо того, чтобы, засучив рукава, вышвырнуть его, как дохлую ворону, застыли на пороге, очумев от неожиданности: не хватало в сельской больнице американца Эйзенхауэра. Зато Авизуха, видавший виды старый лис, помахивал облезлым хвостом, глядя, как сороки на опушке попались в силки — пообедает он на славу!

«Зарубите на носу, кто такой Кирпидин, дядька Клещ — Авизуха — копытце сатаны! Шапки долой, сопляки, я вам не Леонтий Китаног, по селу мотаться с простыней на дурной башке. Я — отец, и не собираюсь кого-то упрашивать, когда хочу навестить своего сына и его мать!»

— Откуда вам известно, товарищ? Кто послал, с чего вы взяли?

У дежурного врача наконец прорезался голос, его свита очнулась, заволновалась, зашушукалась.

— Так через полчаса оба председателя сюда прибудут, и колхозный, и из сельсовета. Им из района звонили, велели быть наготове, чтобы порядок везде и чисто… К вам не пробились по телефону, меня послали предупредить.