Пастуший календарь

Палинод, Пьер

Палинод

Иль не пришел веселый месяц май?

Люби, гуляй, обновкой щеголяй!
Не грех надеть, с юнцами наравне,
Кафтан зеленый и тебе и мне.
Средь радостной, сияющей весны
Мы в серые досель облачены
Плащи пастушьи! Друг мой, глянь округ:
Листвой покрылся лес, травою — луг,
И молодежь торопится опять
Боярышника белого нарвать —
Чтоб дом родной украсить поскорей,
И церковь: ночью близ ее дверей
Разбрасывают нежный первоцвет,
Покуда не забрезжит первый свет...
Кто радостен — любезен всем святым!
Почто же мы в унынии сидим?

Пьер

Пускай резвятся те, кто помоложе,

А нам уже забавиться негоже.

Палинод

А мне случилось нынче поутру

Видать гурьбы пастушеской игру,
Внимать задорным песням поселян.
Гурьбу возглавил удалой цыган,
Владетель звучной флейты, чей напев
Плясать повел и юношей и дев.
Что ж, делу — время, и потехе — час:
Я был и сам готов пуститься в пляс!
Все тешились беспечной кутерьмой,
Чтоб ясный Май зазвать к себе домой;
И в гости Май благоволил явиться,
Как некий царь; за ним — его царица,
Богиня Флора; а вослед за ней
Собранье дивных нимф и резвых фей
Тащило Майский Куст (я был не прочь
По мере сил прелестницам помочь).
Ах, милый Пьер, препон к веселью нет,
Пока не доживешь до наших лет!

Пьер

Я не скучаю, ибо духом здрав...

Жалею вас, любители забав!
Бездельники! Не знаете стыда:
Овечьи разбредаются стада,
Покуда пастухи, шутам сродни,
Впустую тратят золотые дни.
Коль пастырю овца не дорога,
Не Богу он, а дьяволу слуга!
Чужих блюдут овец, понятно враз:
Ведь со своих бы не спускали глаз...
Но, впрочем, что с поденщика возьмешь,
Когда за труд положен жалкий грош,
Да и владельцу стада все равно:
Паси как знаешь — было бы руно!
Я мыслю, что когда на Вышний Суд
Поденщика с владельцем призовут
И строго спросит с них Великий Пан,
Ответ плачевный будет ими дан.

Палинод

Ты враг веселью, и глаголет злоба

В тебе; а я скажу: безвинны оба.
Терпел я скуку, вытерплю и впредь —
А жалости твоей нельзя стерпеть!
Но впрочем, если хочется — жалей,
Унылый и угрюмый дуралей:
Жалеют люди смирных бедолаг —
И, значит, я тебе не лютый враг...
Коль скоро Бог сельчанину дает
Досуг, желанный отдых от забот,
Постыдно ль пастухам вкушать плоды
Трудов, забыв на время про труды?
Мы ведаем, что смертен род людской,
Что всяк уснет под гробовой доской.
И в смертный миг подводится итог:
Скупой теряет всё, что приберег.
Достаток лишь затем и шлет нам Бог,
Чтоб ты свое добро истратить смог.

Пьер

Гляжу, мирская жизнь тебе мила...

Ох, смолокура пачкает смола!
Да, пастырям, радетелям за веру,
Нельзя мирскому следовать примеру.
Мирянин обречен копить добро —
Он золото гребет и серебро;
В миру стремится каждый богатей
Сбирать наследство для своих детей.
Но пастырь, чуждый алчности слепой,
Грядет иной, достойнейшей тропой.
И моему дитяти — неужель
Потребен мной завещанный кошель?
Кто верен Божьим заповедям, тот
Свой собственный достаток обретет;
А вот безбожный и распутный мот,
Которому разумный чужд расчет,
Предел положит разом и конец
Наследству, что всю жизнь копил отец:
К азартным играм, девкам и вину
Вкус обретя, любой идет ко дну!
Коль завещал свое богатство сыну,
Того гляди, толкнешь его в трясину.
Отец такой — сородич обезьян,
У коих есть ужаснейший изъян:
Детенышей макаки любят так
(Претошнотворных маленьких макак!),
Что тискают в объятиях, пока
Не душат насмерть гнусного зверька.
Сколь часто мы добро творить хотим —
А злой итог неотвратим.
О, было время (и вернется впредь:
По кругу наша жизнь идет, заметь),
Когда любой пастух из года в год
Имел один-единственный доход —
Овец пасомых доброхотный дар.
Так жили все блюстители отар.
Стяжательству был прежде пастырь чужд —
Посколь был чужд земных забот и нужд:
Все пастухи довольствовались малым.
Сам Пан Великий в этом помогал им —
Оберегал ягнят и маток,
А пастырям давал достаток:
Избыток масла, меда, молока
Ниспосылала щедрая рука —
Так и текли спокойные века...
И вот, небрежны стали пастухи,
И понемногу впали во грехи,
В которые негоже было впасть:
Одни кичливо зарились на власть,
Зане толкал их своевольный нрав
Стать наравне с владыками держав;
Другие, пресмиренные дотоле,
Стремились жить и в роскоши, и в холе.
И оборотни-волки иногда
Брались блюсти злосчастные стада, —
Уж тут и овцам приходил конец,
И людям, что дотоль пасли овец...
Да, причиненный древле страшный вред —
Первоисточник всех пастушьих бед.

Палинод

От трех земля трясется, четырех

Носить не может[4]! Лишь и молвишь «ох»...
Коль женщине познать пришлось любовь,
То мучит вожделенье вновь и вновь;
Коль буйствуешь, от гнева побелев,
То самого же и сжигает гнев;
А коль тебя грызет лютейший глад,
То умереть, пожалуй, будешь рад...
Но горшая из мук наверняка —
Внимать речам шута и дурака!
Лишь Атласу, что держит свод небес,
Такого бремени по силам вес...
Тебе, мой друг, мерещатся химеры,
Ты на песке возвел твердыню веры.
О, не ищи пороков и личин
У пастырей — нет к этому причин.
Что? Надобно любых лишиться благ?
Иль быть обязан пастырь нищ и наг?
Нет, мы невзгод себе отнюдь не ищем.
По доброй воле я не буду нищим.
Невзгоды и незваными придут:
Не ждешь их — а невзгоды тут как тут.
Коль нынче безмятежны времена,
Вкушаем благоденствие сполна.
А ежели опять засвищет меч,
За веру мы костьми готовы лечь!
Прервать пристало, право, наш раздор:
Врагам любезен гвалт пастушьих ссор.
Ты, милый, обвинять горазд и скор,
Иль затевать пустой, но ярый спор, —
А я скажу тебе снеменьшимжаром:
Давай конец положим нашим сварам!

Пьер

Ты, пастырь, сбился с правого пути,

И мира нам с тобой не обрести.
Мне истинная вера дорога!
В тебе не друга вижу, но врага.
Не могут примириться тьма и свет,
И между львом и агнцем дружбы нет...
Ты, словно Лис, плетешь за ложью ложь —
Но я не Козлик, россказней не множь.

Палинод

Прошу, поведай мне сию побаску, —

А стадо поручи пока подпаску.

Пьер

Козленок некий не блистал умом —

Нет, вовсе был умишком хром.
Коза однажды, в летний зной,
Ушла — бродить пустилась по лесной
Чащобе, листья сочные щипать.
Коза, весьма заботливая мать,
Добра, предусмотрительна, мудра,
Сочла, что сына остеречь пора.
А сей Козленок неразумный был
Не очень мал, но очень-очень мил:
Проказлив, прыток, свежих полон сил.
Точеные уже окрепли ножки,
И понемножку отрастали рожки,
И, пусть коротковата и худа,
Но все же намечалась борода!
«— О сын мой! — грустно молвила Коза,
И по ее щеке стекла слеза:
— Пускай Господь, Всевышним друг сирот,
Тебе, мой милый, радость ниспошлет.
Родитель твой... — И дрогнул нежный глас,
И снова слезы брызнули из глаз:
— Родитель твой, когда б он жил поныне,
Отраду бы обрел в подобном сыне,
Возликовал бы!.. Если бы, да бы...
Увы, его сгубил удар судьбы;
Безвременно погиб он — и проклятым
Достался на съеденье супостатам.
Я, старая скорбящая вдова,
Единственной надеждою жива:
Ты станешь стада нашего главой —
Бесстрашным, как отец покойный твой:
Всегда поднять готовым на рога
Соперника иль хищного врага».
Коза глядела все нежней,
Козе казалось, будто перед ней
Стоит вожак — суров, отважен, крепок:
С погибшего отца вернейший слепок!
Дыханье сперло; жгучая печаль
Козу язвила в сердце, словно сталь...
И все же мать нашла немало слов,
Способных вразумить любых козлов:
«Дружок, — она рекла, — ты знаешь сам:
Я жизнь охотно за тебя отдам...
Увы, мой милый: множество зверей
Тебя пожрать хотят — и поскорей.
Но всех опасней Лис: хитер, смышлен,
Обманом подлым жертву губит он.
Так помни мой спасительный наказ:
Не верь ему, пролазе из пролаз!
Я в лес должна отправиться теперь,
А ты запри покрепче нашу дверь —
И ни за что ее не отворяй,
Коль постучится рыжий негодяй».
Усердно мать остерегала сына:
Убойся кознодея-лисовина!
И слушаться Козленок дал зарок...
И вышла мать, запнувшись о порог
(А всякому давно известно: это —
Недобрая, зловещая примета).
И дверь замкнул Козленок на запор,
Чтоб не вломился жадный рыжий вор.
И тот же час, откуда ни возьмись,
У двери объявился гнусный Лис.
Безвредным коробейником одет,
Он предвкушал роскошнейший обед.
А в коробе — стекляшки, безделушки,
Бубенчики, свистульки да игрушки.
Лис прятал уши под большую шляпу
И заднюю закутал тряпкой лапу:
И солнце припекало живоглота,
И мучила простудная ломота.
Он сбросил короб тяжкий с плеч долой,
И наземь лег, и застенал: «Ой, ой!..
Умру! До завтра дотяну едва ль!..
Ужели вам несчастного не жаль?»
И к двери глупый Козлик прянул вскачь:
Откуда стоны? Что за горький плач?
Коль дверь исправно замкнута, ужель
Опасно глянуть в крохотную щель?..
А супостат вострил злодейский слух
И лисьим нюхом чуял козий дух.
Он рек: «Я хворый старец — но вразнос
Торгую...Ох, спаси тебя Христос,
Пускай тебя минуют, юный друг,
И дряхлый век, и старческий недуг!»
И тут же, внемля, как скулит бедняк,
Разжалобился Козлик и размяк,
И сдуру задал пагубный вопрос:
«Да кто же ты?» — «Я в бедности возрос,
И дожил в ней же до седых волос, —
Изрек хитрец. — И столь приемлю мук,
Что не сегодня-завтра мне каюк.
Аз есмь баран убогий, чье руно
Обветрено, и солнцем сожжено,
И порыжело... Мы с тобой родня,
Добрейший Козлик! Пожалей меня.
Молю: не отвергай, не презирай,
Впусти страдальца в дом — и внидешь в рай!
Дозволь передохнуть немного: ведь
Я так устал, что впору помереть!»
Из короба стекляшку он достал,
Блиставшую, как крохотный кристалл;
И, потеряв умишко скудный враз,
Решил Козленок, что сие — алмаз!
Он тут же дверь открыл для палача,
И тот ввалился, лапу волоча —
Но, даже видя, сколь Козленок прост,
Поджал и спрятал свой пушистый хвост.
И, дверь замкнув надежно изнутри,
Велел Козленку глупому: «Смотри!»
И ворох безделушек на полу
Нагромоздил в палаческом пылу.
И в коробе плетеном, наконец,
Остался только медный бубенец —
На дне катался он, блестящ и звонок, —
И глупый соблазнился им Козленок,
И прыгнул в короб — эдакая прыть!
И бедолагу в коробе закрыть
Поторопился хитроумный тать,
И отпер дверь, и кинулся бежать,
Козленка на съеденье унося
В лесную чащу... Вот и сказка вся.
А мать-Козу взяла внезапно жуть;
Коза домой кратчайший правит путь:
Козленок там один — один, как перст!
Насилу добежала... Вход отверст...
На половицах — дребедень и дрянь...
Увы, Козленка нет, куда ни глянь!..
И вывод прост: не внемли мерзкой лжи,
И ухо всякий час востро держи;
И, ежели погибнуть не готов,
Не отвечай на лицемерный зов.

Палинод

Побаска, Пьер, занятною была —

Да мимо цели свистнула стрела...
Жаль, здешний поп, добрейший Иоанн,
За словом вечно лезущий в карман,
Тебя не слышал! Повторил бы он
Исправно все, поднявшись на амвон,
И заключил: молитесь горячей,
А каверзных не слушайте речей!

Пьер

О лисах я поведал бы немало,

Да время для рассказов миновало.
Пора домой: померкли небеса
И выпала вечерняя роса.