Пастушок

– Он и так не смеет, – горестно усмехнулась боярыня и опять подошла к окну. Процессия выходила уже из Киева и спускалась к пристани над Днепром, чтобы от неё направиться к Вышгороду. Для этого нужно было сначала перейти мост над рекой Почайной, впадавшей в Днепр. Как раз перед тем мостом стояла толпа посадских людей. Княжеские слуги стали бросать на землю серебряные монеты, дабы толпа от моста отхлынула.

– А этот Ахмед – веры магометанской? – осведомилась Евпраксия, повернувшись к Зелге, – или христианин?

– Конечно, христианин! Он как раз потому и любит патрикия Михаила, что тот его убедил спасти свою душу через святое крещение и сказал: «Ты мне теперь друг, а не раб!» Патрикий, хитрец, очень хорошо знал, что делал. Глупый Ахмед воспылал к нему такой преданностью, что даже пришил к своему кафтану пуговицы из чистого золота, а на каждой из этих пуговиц отчеканен орёл о двух головах! Это – герб Ромейской державы, которой служит патрикий. Как я хочу, боярыня, чтобы она взяла да и провалилась куда-нибудь вместе со своей столицей, Царьградом!

– Ты – христианка, и не должна такое произносить, – сказала Евпраксия, – от ромеев мы приняли православную нашу веру! Нельзя забывать об этом.

– А вот пускай не лезут ромеи в наши дела! – распалялась Зелга, – Бог – это Бог, а царь с патриархом – точно такие же люди, как мы. Мудрый Ярослав не очень-то им потворствовал, даже сам поставил митрополита! А Мономах, я гляжу, опять им мягенько стелет! Кстати, ромеи пленили и ослепили твоего деда, Вышату! Об этом ты позабыла?

– Давай ещё, Мономаха поучи править! – вдруг осадила Евпраксия половчанку весьма увесистым подзатыльником, – девка глупая!

Зелга в бешенстве пробежалась из угла в угол и опять бросила взгляд за окно, на Боричев въезд. А тот уже был почти весь свободен, самый конец процессии вполз под свод Золотых ворот. Но Зелга, глаза у которой были необычайно зоркими, всё же кое-что рассмотрела.

– Вон, погляди – две твоих подруги, Настасья и Василиса, тоже идут со своим отцом, пахарем Микулой, вслед за князьями! А вот тебя Мономах обидел, не допустил к торжеству!

– Он правильно поступил, – бросила Евпраксия, не желая взглянуть на своих подружек и их отца, который прославился своей силой, – там на меня смотрели бы косо! И вот тогда было бы обидно.

– Грека с его турчином позвал, тебя не позвал! – затопала половчанка пятками, – на патрикия Михаила не будут там глядеть косо? Все знают, что этот грек, племянник митрополита – царский шпион! Он сюда подослан, чтобы разнюхать, сколько у Мономаха воинов, кораблей, коней и оружия! А ещё он хочет отравить зятя Владимира Мономаха, слепого греческого царевича, чтобы тот вдруг не посягнул на престол царьградский! Ты помнишь, как был отравлен молодой князь Ростислав, сидевший в Тмутаракани? А он мешал царю не так сильно, как этот бедный слепой царевич!

– Умолкни, дрянь! – крикнула боярыня, – тебе жить надоело, что ли? Или забыла, что здесь у каждой стены – по двадцать ушей?

Зелга замолчала. Её красивые ноздри от ярости раздувались, а кулаки были крепко стиснуты. Но они разжались, когда Евпраксия вдруг сказала, с тоской взглянув с большой высоты на Днепр, который нёс могучие свои воды среди равнин беспредельных и весь пестрел кораблями дивными:

– Зелга, знай: патрикий Михаил Склир решил меня в жёны взять! Князь Владимир успел уже написать об этом отцу. Отец в ответ написал, что не возражает.

Глава четвёртая

Когда у сотника киевской дружины, Никиты, и его семнадцатилетней жены Мамелфы родился сын, мать хотела дать ему имя Добрыня. Но сотник вдруг воспротивился. Он сказал:

– Я – родом из Новгорода. Там помнят, как ваш киевский Добрыня крестил северную Русь. Огнём и мечом он её крестил! Быть отроку Даниилом.

Мамелфа спорить не стала. Спустя семь лет её муж, тогда уже тысяцкий, был убит половецкой стрелой под Переяславлем. Вдове и сыну его, который учился играть на гуслях, достался богатый терем с дюжиной слуг и благоволение князя. К концу правления Святополка юный Данила стал гриднем и княжеским гусляром. А потом взял власть над Киевом Мономах. Молодой гусляр и ему пришёлся по сердцу. Когда Данила играл и пел на пирах, из глаз Мономаха катились слёзы, а все княжны и боярыни заливались таким румянцем, что их мужья свирепели. На всей Руси сравниться с Данилою в музыкальном искусстве мог лишь один гусляр – Ставр Годинович из Чернигова. Но он в Киеве бывал редко.

Порой, в часы особенной нежности, сорокадвухлетняя, изумительной красоты вдова всё же называла сына Добрыней. Данила не возражал – пусть зовёт как хочет, лишь бы не говорила глупостей! Но в то самое утро, когда пол-Киева собиралось на христианское торжество, мать как никогда отличилась. Уже одетая к выходу и со всех сторон окружённая хлопотливыми девками, также собранными в дорогу, она сказала сыну:

– Данилушка! Ты, должно быть, решил сегодня купаться?