Пастушок

Глава третья

Солнце уже стояло выше степных дубов. Над Киевом всё звенели колокола. До самого пояса высунувшись из теремного окна на угловой башенке под коньком, Зелга и Евпраксия с высоты птичьего полёта глядели вниз, на Боричев въезд. От княжеского дворца к Золотым воротам по нему двигались на конях десятки князей и сотни бояр. С обеих сторон ехала дружина. А следом шло духовенство, купечество, наконец – сплошное пёстрое море прочих жителей Киева и гостей его. Ещё более многочисленная толпа людей слободских, хуторских, посадских ждала вне города, близ Почайны, чтоб уже там присоединиться к процессии.

– А великий князь ещё ничего, – говорила Зелга, разглядывая Владимира Мономаха, который ехал впереди всех на белом коне, чуть ссутулив плечи, – вот только корзно на нём почему-то совсем простое, без горностая, шапка не красная. Рядом с ним, погляди – черниговский князь Олег Святославич со своим братом Давыдом! Ну, эти-то нарядились, особенно князь Олег! А уж сколько зла он принёс Руси, страшно и сказать. Но, всё равно, гордо сидит на своём коне. Как степной орёл на кургане! Видишь, боярыня?

– Вижу, вижу, – пробормотала Евпраксия, неотрывно глядя на что-то совсем иное. Но не на Яна, который гарцевал слева от седоусого тысяцкого по имени Ратибор и двух его отпрысков, Ольбера и Фомы. На брата она не смотрела вовсе, как и на босоногую дрянь Меланью, которая важно шла вместе с дочерьми Мономаха. Да и непросто было бы узнать Яна среди двух тысяч прочих дружинников, не в пример всё той же Меланье – взлохмаченной, белокурой и возвышавшейся над другими девушками.

– За Олегом пристроились его княжичи – Игорь, Всеволод, Святослав, – стрекотала Зелга, – и сыновья Мономаха здесь. Да, все шестеро! Впереди – Мстислав на гнедом коне. Ой, какой красавец! А сзади – Юрий из Суздаля. Он совсем некрасив, руки у него какие-то слишком длинные! Ой, и Ростиславичи здесь, Володарь с Давыдом! И Святополков сын, Ярослав! Да на что ты смотришь, Путятишна?

– Зелга, видишь митрополичий возок? – спросила Евпраксия. Половчанка сморщила нос, прищуривая глаза, слезящиеся от ветра.

– Да, вижу, вижу… Ой, не могу! Ха-ха-ха! Его тащит ослик! Осёл, осёл! Ой, бедный митрополит Никифор! Вот теперь смеху-то будет! Впрочем, и Иисус Христос въезжал в Иерусалим на осле… Грешна я, что засмеялась! Ой, какой грех!

– Плевать на осла и митрополита! Ты видишь, кто едет рядом с возком, на сером коне?

– Вижу, вижу. Это патрикий Михаил Склир из Царьграда, племянник митрополита. Ты что, его не узнала? Ведь он же твой воздыхатель!

Евпраксия напряглась. Неужто она хоть раз обсуждала с Зелгой этого странного человека лет тридцати, который нередко встречался ей во дворце и на митрополичьем подворье? Впрочем, за чашей мёда всё могло быть. Вполне вероятно. Или какие-то слухи ползут по Киеву? Не мешало это проверить.

– Что? Воздыхатель? – переспросила Евпраксия, – а с чего ты, Зелга, взяла, что он – воздыхатель мой?

– Так об этом все говорят, – рассеянно бросила половчанка, всё продолжая смотреть на князя Мстислава. Тогда Евпраксия отошла от окна на шаг. Притянула Зелгу.

– А кто сказал тебе, что об этом все говорят? Прокуда?

– Нет, не Прокуда! Я и сама на улицу выхожу.

Тут Зелга примолкла, сообразив, что сболтнула лишнее. Она глупо заулыбалась. Но госпожа смотрела на неё так, что пришлось продолжить.

– У этого Михаила телохранитель есть. Он – турчин, звать его Ахмед. Огромный он, как гора! Свирепый, как вепрь.

– Я видела его. Дальше!

– И верный, как пёс, – всё-таки закончила фразу Зелга, – и этот самый Ахмед всенародно клялся, выпив вина в кабаке, что он на куски порвёт гусляра Данилу.

– Данилу? Сына вдовы Мамелфы?

– Да.

– Ну, и что?

– Тебя это не волнует совсем, боярыня? – улыбнулась Зелга, наклонив голову, – очень странно! Но ты слегка побледнела! А ночью ты покраснела, когда мы начали говорить про этого гусляра. Я слышала, что и он, когда говорят о тебе – да, да, о тебе, а не о Меланье, вдруг начинает слегка …

Евпраксия громко топнула каблучком.

– Перестань паясничать, дура! Я не могу понять, почему это означает, что господин Ахмеда – мой воздыхатель? Может быть, сам Ахмед проникся ко мне какими-то чувствами?

– Ой, Евпраксия! Перестань, пожалуйста. Всем известно, что Михаил на тебя заглядывается. Ты просто не видишь или не хочешь видеть, какими взглядами он тебя провожает! А все остальные видят! И обсуждают это везде. Верный раб Ахмед просто хочет сделать приятное господину.

– Так почему же не делает? Чего глотку даром дерёт?

– Он знает, что Даниил – княжеский дружинник. Убить его – значит причинить господину вред. Должно быть, Ахмед хочет запугать Даниила, чтоб тот не смел даже поднимать на тебя глаза!