Пастырь Вселенной

Володя изучал сейчас оттенки употребления на Анданоре времен глаголов — обнаженная красивая женщина лежала на синем мягком диване и уверяла мужчину, что он уже кушал сегодня жаркое из скримликов; мужчина же, сидевший на коленях перед диваном с красоткой, говорил ей, ласково гладя ее по голове, что он еще не съел свою порцию жаркого, и потому, хотя он его уже кушал сегодня, действие это не законченное, а порционно продолженное. Володя наблюдал за этим слегка эротическим стереодиалогом, направленным все на то же зазубривание разных глагольных форм, — авторы видеоучебника использовали все возможные способы привлечения максимально более длительного внимания ученика, активно эксплуатируя любовные темы, — и думал, как ему бесконечно надоели эти утомительные, тягостные сцены на природе, в ванной комнате, в бассейне, когда беседовавшие друг с другом пары анданорцев вели глупые, изнурительные споры, целью которых была демонстрация Володе всех возможных аспектов языка Анданора. Володя знал уже так много, что его мозг, казалось, просто разбух, и анданорские склонения, спряжения и словарные формы готовы были посыпаться из его головы через все имевшиеся в ней отверстия. Владимир ощутил приступ отвратительной похмельной тошноты и непроизвольно, не задумываясь, рванул с головы нечто, оказавшееся осточертевшим ему обучающим обручем.

И Владимир сразу же ошалело оказался совсем в иной реальности — тут никто не стоял над душой, не увлекал его обраставшими все новыми подробностями диалогами. Тут была кровать, на которой он сидел. Тут было такое сладостное, оказывается, безмолвие.

Володя несколько минут занимался тем, что наслаждался полной тишиной, отсутствие каких-либо звуков казалось ему сейчас таким целебным — его воспаленный от бесконечной серии уроков разум наконец обретал долгожданный покой. Владимиру казалось, что его голова просто перегрелась, и он, поняв, что нуждается в обилии свежего воздуха, поднялся и вышел за дверь.

Первое, что он увидел, была кулямба. Володя глядел на нее и просто не верил своим глазам: ее ветви были сплошь покрыты огромными, как на Силлуре, и изящными, будто земные лилии, РОЗОВЫМИ цветами! Лучи солнца были сейчас зелеными, и Володя, поняв, что уже наступило утро, бросился, припоминая по дороге некоторые детали вчерашнего дня, в комнату Леи.

Память, с трудом нашаривая что-либо, кроме прилипчивых и намертво вбитых в голову правил анданорской грамматики и орфографии, уже наткнулась на воспоминания о стингровой лихорадке. Поэтому Владимир в трепете переступил порог Леиной комнаты и увидел свою жену, которая, отчего-то одетая в черный комбинезон, как на Земле, лежала на своей постели.

— Лея, наша кулямба расцвела розовым, — выдохнул Володя, уже ощутивший, что с Леей что-то не в порядке, но просто не хотевший верить в это до последнего. Хрупкой надеждой крутилась мысль, что, быть может, это от вчерашних таблеток он воспринимает ее сейчас так противоестественно… Прежде всего, Лея отчего-то его не видела и смотрела как бы сквозь, будто зная, где Владимир должен был стоять теперь, но не имея возможности разглядеть его лица, словно слепая.

— Милый, — промолвила вдруг Лея так, будто вовсе не слышала радостной вести, сообщенной Владимиром, ее лицо осталось собранным и каменным, как маска, — не знаю, понял ты уже или нет, но то, что ты сейчас видишь, — стерееобраз, голограмма. Прости меня — я поступила подло по отношению к тебе. Я знала, что ты скорее убьешь меня или себя, чем отпустишь сделать то, что я должна сделать.

Владимир почувствовал вдруг, как жаркий, омерзительный пот покрыл его целиком, словно он перенесся вдруг из прохладных комнат в душную парилку. Его руки судорожно сжались в кулаки, а ноги подкошенно сдали так, что ему пришлось присесть на край той самой кровати, где сейчас возлежал стереоотпечаток Леи. Девушка была ненастоящей — Володя понял, что почувствовал это сразу, не разрешая сознаться в этом самому себе. В комнате не пахло Леей, ее слова не колыхали воздух, он не чувствовал ее тепла. Он был один. Если бы он сумел освободиться от лингвистического бреда немного раньше, то он застал бы ее, когда она записывала это послание, живая, настоящая, дышащая, теплая, способная слышать и воспринимать, Лея, которую он смог бы убедить не делать с собой того страшного, что она собиралась сделать или, быть может, уже сделала. Владимир почувствовал, что к его горлу подступил слепой ужас, что это предсмертная записка, а сама Лея, быть может, уже повесилась или отравилась, и ее холодное мертвое тело он теперь обнаружит где-нибудь в их доме.

Между тем призрак Леи продолжал свою речь, и на Владимира накатил приступ бессильной ярости от размеренной, спокойной речи голограммы — ведь если бы записка была оставлена на бумаге, он мог бы хоть заглянуть в конец, а так он должен был, как идиот, дослушать все до завершения, оставаясь в неведении. А вдруг она делает с собой что-нибудь именно в эту минуту?!