Пастыри чудовищ. Книга 2 (СИ)

Да. Теперь я понимаю. Что она представляет из себя. И от этого больно в груди, потому что в ней теснится море, столько слов, что можно исписать сотни книг, они толкутся, и сцепляются буквами, эти слова, комкаются в горле и не дают вам заговорить.

– Знаете, если… какой-нибудь прогрессист, или ваши родичи… или, к примеру, законник обвинит вас в том, что вы преступница, отступница и изгой…

– Что тогда, господин Олкест?

– Ну… они все будут иметь дело со мной, – я краснею и жду, что вот сейчас она рассмеётся.

Но она и не думает – и когда я осмеливаюсь поднять на неё глаза, то вижу, что боль медленно уходит из черт её лица. И в глубине её глаз, там, где таится зелень, просыпается что-то тёплое и прекрасное – словно улыбка или весна.

КОРАБЛИ ПЛЫВУТ. Ч. 1

«Можно ли назвать Перекрёстки мистическим временем? В деревенских поверьях Вольной Тильвии, Даматы, Вейгорда, Хартрата и прочих стран время Перекрестков предстаёт как некая расселина между годами, час неожиданных решений и случайных встреч…»

Тэртан Эввек, «Религии, поверья, традиции»

ЯНИСТ ОЛКЕСТ

Женщина стоит на прихваченной инеем траве. Трава – новая поросль, которая обманулась тёплой осенью. Тёмно-зелёная с инеистой проседью. И она пахнет водой и ранним утром, и подступающей зимой, и шлёт женщине едва заметные блики-знаки. Давай же, нашёптывает скованная инеем трава, давай, вдохни полной грудью, распрямись и поведи по мне ладонью, и простись с тяжкой памятью, потому что нынче мы отпускаем её по воде…

Но в руке у женщины – кнут, и она не слышит.

Женщина стоит на тёмной, предрассветной траве, чуть согнув колени и отведя руку с кнутом.

Перед двумя хищниками.

Алапард скользит и дразнится в сиянии инея, красуется медовой шкурой, и наслаждается тем, как под шерстью перекатываются мускулы, и вздергивает верхнюю губу в лукавой усмешке.

Рихард Нэйш тихо перетекает с места на место, движения вкрадчивы и осторожны, ладонь вытянута вперед, и на ладони – предостерегающий серебряный блик.

Они все трое слишком увлечены своей непонятной игрой – а потому не замечают меня, прислонившегося к стволу верного дуба-старика, неподалеку от густых зарослей ивняка. Дуб и заросли уже оголились перед зимой, но всё равно скрывают надежно, и я не так близко, чтобы слышать, но достаточно близко – чтобы видеть…

Кнутовище в пальцах Арделл тихо подрагивает – заставляя кожу скортокса струиться и рисовать фигуры в воздухе. Морвил, кружащий на полусогнутых лапах по поляне, тоже чертит в воздухе хвостом. На лице Рихарда Нэйша цветет неизменная безмятежная улыбочка.

Свист кнута и дарта сливаются в одно. Серебристое лезвие быстрее арбалетного болта срывается с ладони своего господина, но там, где была Гриз – теперь уже пустое место, только чёрная петля летит, грозясь захлестнуть устранителя за талию.

Нэйш уклоняется – и, проскальзывая под самым кончиком кнута, выбрасывает вперед ладонь с серебристой стрелкой – и теперь уже варгиня ныряет вниз. Уходит в траву, будто в воду, из лежачего положения делая попытку захлестнуть лодыжки противника парализующим хлыстом. Молниеносно перекатывается – и выныривает в другом месте, в искрах инея, уклоняясь от серебристого лезвия.

Волосы у неё собраны в плотный пучок, и мне жаль, что они несвободны.

А щёки горят, и губы приоткрыты, и эта безумная, безукоризненная грация движений, когда она в очередной раз пропускает палладарт мимо себя, и краткие передышки, когда они идут по кругу, по кругу, не теряя контакта взгляда, и музыка утра – первые робкие приветствия птиц в птичьих вольерах…

И я не знаю, зачем смотрю на это – может, затем, чтобы представить её в танце. Лёгкую и воздушную, взлетающую не над травой – над безупречным зеркальным паркетом, и не в клетчатой рубашке с подвернутыми рукавами – в платье цвета весны, которое так пошло бы ее глазам. И… не с ним.

На Нэйше костюм вроде тех, в которых он совершает пробежки по закрытой зоне питомника. Непритязательная рубаха и штаны, которые делают его ещё более хищным – потому что очевидно не идут к зачёсанным назад волосам, к холодной улыбочке коллекционера, к лезвию палладарта, на котором теперь пляшут рассветные отблески.

Он развлекается, и кажется, что движения его лениво-плавны, даже небрежны – в противоположность собранной и серьёзной Гриз. Но дарт устрашающе точен, и он не пропускает ни одной оплошности противницы, не даёт ей даже отдышаться. Свист лезвия, свист кнута, и откаты, и переходы, и по губам можно прочитать насмешливое: «Неплохо, аталия», и я знаю этот взгляд, от него утро вокруг меня вскипает алым.

Потому что он смеет смотреть на неё так. Как на собственность. На часть коллекции.

Может быть, я слежу отсюда, от зарослей, только чтобы увидеть, как его захлестнет наконец черная чешуйчатая петля из кожи скортокса.