Пастыри чудовищ. Книга 3

Это просыпается Великий Дар, поднимается — и до отказа заполняет сосуд, которому он был предназначен с рождения.

Она шагает к кровати — вызолоченная этим сиянием, своим Даром, плещущимся в глазах, переливающимся под кожей. Шагает мягко, будто плывет над полом. И я слышу шепот, хотя губы ее не шевелятся.

— Я спала, но ты пробудил меня.

Сияние брызжет из ее ладони — правой, на которой проступает потускневшая за многие годы страданий Печать.

— Была потеряна, но ты отыскал меня.

Она наклоняется над ним — его глаза полузакрыты, и если он может еще видеть что-то — то ему это кажется всего лишь странным видением перед последней агонией.

— Не имела сил — но ты дал мне силы.

Она кладет одну руку ему на лоб, другую, с нестерпимо сверкающей Печатью — на грудь. На лице у нее — высшая власть той, у которой на коленях молят об исцелении.

Великой Премилосердной Целительницы Тарры.

И только чуть-чуть — упрямства шестнадцатилетней девушки.

— Ты страдаешь — и я дарую тебе исцеление. И говорю тебе: не смей уходить. Слушай меня, Эвальд Шеннетский. Карменниэ… я приказываю тебе — жить. Приказываю остаться.

Тонкие пальцы, чуть вздрагивающие на его груди, на лбу, отдают сияние. С кожи смываются страшные раны, растворяются ожоги, и переломанные пальцы сжимаются так, будто их не ломали.

Он приоткрывает глаза и шепчет:

— Повинуюсь… моя королева.

И потом он погружается в сон, а сияние медленно гаснет в пригоршнях девочки, которая присела на край его кровати. Девочка обессиленно всхлипывает, и тогда я подхожу к ней — и она шепчет:

— Я… не смогла… до конца.

И сон мой тревожен — в нем кто-то выкрикивает сорванным девичьим голосом:

— Вы! Все! Со своим презрением, со своей честью! А он лучший, понимаете?! Лучше вас всех!

Девичьи крики тонут в мешанине других образов: мерные вспышки огненного хлыста и ликующая толпа вокруг эшафота. Холодное, неподвижное лицо королевы, которая смотрит на человека, приговор которому только что вынесли… Одинокая слезинка сползает по щеке. В тонких пальцах извивается ветка сирени: «Вы думали о том, что мерзавцы иногда могут любить цветы?» Огонь и синь сплетаются над сиреневыми лепестками и плачущим голосом, который повторяет: «Лучший! Лучший!»

Я не могу удержать сон, и он рвется, как старая паутинка.

Обжигая мою ладонь — будто влезла и просмотрела что-то запретное, секретное… Я тороплюсь подальше от двери. Полная тем, что видела.

Я знаю, чьими глазами я только что смотрела. И кто был там, в храме Целительницы — я видела их портреты в газетах, только он не выглядел таким измождённым, а она казалась взрослее, а не испуганной девочкой или богиней. И это всё так непохоже на то, что в газетах писали, и… нужно ли рассказать об этом Аманде? Или Арделл?

Останавливаюсь и смотрю на тени в коридоре — такие надёжные, успокаивающие.