Пасынки

— Ох, и стерва же ты, Аннушка, — негромко сказал он, положив бумаги в карман — впервые на памяти Раннэиль не дочитав до последней строчки. — Вот теперь верю, что ты была при батюшке вроде президента Тайной канцелярии.

— Ты бы, родной, пожил три тысячи лет при дворе моего батюшки, тоже отрастил бы ядовитые клыки длиной в руку, — вздохнула княжна, снова поймав себя на том, что смотрит на него и не может наглядеться.

— Может, и отрастил бы, — его суровый тон никак не вязался с насмешливым взглядом. — Что толку гадать? Лучше скажи — уверена, что нет более в том воре ничего, кроме дерьма?

— И того тоже нет… — вздохнула Раннэиль, отводя взгляд. Подобные словечки и понятия строгое альвийское воспитание не одобряло.

Ответом ей был громовой хохот.

Странные солдатики за спиной государя и ухом не повели.

Слава богу, задержанному успели принести чистую одежду. Хоть рожа и расцарапана — со стеклом шутки плохи — но хотя бы вид имеет более-менее пристойный. Не стыдно царю представить. Презрительно обозрев дрожащего, впрозелень бледного «вора», его величество брезгливо ткнул в его сторону концом своей неизменной палки.

— Этот, что ли, для меня яду не пожалел? — он сказал это так, что не поймёшь — то ли всерьёз, то ли пошутить изволил. — Да, хлипковат нынче злодей пошёл. Ну, что скажешь?

Злодей, задрожав ещё сильнее, повалился на колени.

— Всё сказал, царь-батюшка, — заскулил он. — Всё как на духу ведь выложил, что знаю!

— А так ли это? Может, позабыл чего, так в крепости мигом припомнить помогут.

— Н-не губи! — обречённо взвыл виновный. — Ведь матушка же обещала!..

— Матушке, — крайне недовольным тоном произнёс государь, смерив упомянутую тяжёлым взглядом, — ещё выдам на орехи, за то, что обещает кому ни попадя. Я здесь хозяин. Мне и решать, кого казнить, кого миловать… Всем ясно, что сказано?

Второй взгляд на княжну — и та едва сумела скрыть удивление. Что это? В его собственную тарелку насыпали лошадиную порцию яда, в городе повальные аресты, вовсю идёт следствие, а ему — весело! Кто-нибудь, объясните, что происходит?.. Тем не менее, Раннэиль приняла его игру.

— Ваше императорское величество, мой государь, — самым ангельским голоском, на какой она была способна, сказала альвийка, скромно потупив глазки. — Даже если вам угодно не принимать в расчёт данное мною слово, умоляю вас учесть, что этот человек ещё может быть полезен как свидетель против заговорщиков… Прошу тебя, Петруша, — добавила она, одарив его нежным умоляющим взглядом. — Ведь по глупости и незнанию человек в такое страшное дело влез. Если бы знал, наверняка бы ни за что не согласился участвовать в нём.

— Дурак — не пьяный, не проспится, — жёстко ответил государь, и сокрушённо покачал головой. — Эх, бабы, бабы… Из нашего брата разве только верёвок не вьёте. Ладно, будь по-твоему. Этого — в крепость, и стеречь крепко… чтоб засранец не вздумал ненароком зарезаться или отравиться от угрызений совести.

И властным жестом подал Раннэиль руку.

Вслед им понеслись искренние рыдания — «Спаси вас бог!» да «Век за вас молиться стану!» Странно, но княжне почему-то неприятно было их слышать. И, вероятно, из-за весьма насыщенного событиями утра снова повторилось то странное состояние, что она испытала вчера за столом. Может быть, чуточку слабее, но всё равно неуютно.

— Куда ты сейчас, Петруша? — спросила она, усилием воли преодолевая накатившую слабость.

— В крепость, — отрывисто бросил он на ходу.

— Я с тобой.

— Охота на дознании поприсутствовать? — нахмурился он. — Не знаю, как там было у вас, а у нас это не бабье дело.

— Я должна их видеть, — Раннэиль остановилась так резко, словно споткнулась. — В конце концов, этот яд предназначался ей, а мне готовили топор, да с таким расчётом, чтобы ты сам приговор подписал… Это — и моё дело, Петруша, не только твоё. И… Помнишь, о чём мы говорили? Либо ты доверяешь мне, либо нет.

Их взгляды встретились.

«Три тысячи лет, — думала княжна, стараясь передать эту мысль во взгляде, лицом, всем существом. — Три тысячи лет я всего лишь существовала. А жить начала только сейчас… Пойми, родной мой, услышь, почувствуй. Я живу для тебя, дышу для тебя, моё сердце бьётся для тебя — потому что ты для меня единственный в обоих мирах, ради которого действительно стоит жить, дышать, думать… Не знаю, наберусь ли смелости когда-нибудь сказать это вслух… А может, ты и так всё знаешь?»

Может, он что-то и почувствовал, как тогда, на пиру. Может, действительно знал. Только взгляд его сделался тяжёлым, как Гром-камень.

— Плащ принцессе! — громко, чтобы наверняка услышали, приказал он. — Ну, гляди, сама напросилась, — добавил он тише.