Пат

Поначалу он обожал эти уроки; когда перестал? Тут он не уверен. Быть может, тогда, когда через день после тренировки, в ходе которой отец научил его ставить под удар одновременно короля и ферзя, он выполнил этот маневр, а Хаим Равахол холодно поглядел на него и спросил, когда тот, в конце концов, придумает что-то сам. А может тогда, когда услышал, как мальчишки в школе болтают, что этот его отец, наверное, какой-то сумасшедший, и Ники подумал, что они могут быть правы? Никогда раньше ничего подобного он не подумал бы, но вот тогда – подумал. А может то случилось несколькими годами позднее, когда он вышел с отцом из лавки мясника на плавящихся от жары Налевках, а тот, ни с того, ни с сего, спросил его: "Ты кто такой?".

- Твой сын – промямлил он тогда.

- Сын! – у отца заблестели глаза. – Вот это новость. Не припоминаю я, чтобы у меня был сын, пацан. Беги, а то, небось, родители тебя потеряли.

И пошел. Ник побежал за ним; отец остановился и схватил за плечо проходившего еврея.

- Это не твой ребенок? Потому что не мой, - бросил он весело. Еврей стряхнул его руку со своего сюртука. Ник стоял посреди воняющих грязью Налевок и чувствовал, как в желудке разрастается громадная, черная дыра, что сейчас он заплачет, что…

- Вы на кого ставите?

Об этом его спрашивает мужчина, который уселся на соседнем кресле. Ник поглядывает на него. Тому точно лет пятьдесят, рыжие волосы и пожелтевшие от курения усы.

- На Фишера.

- Он хорош, но высокомерен, - сразу же замечает рыжий. – Слишком самонадеян. Вы слышали, что ему должен был звонить Киссинджер, чтобы он здесь появился?

Ник не отвечает. Думает о прошлогоднем банкете "Левенштейн Банка", на котором Киссинджер был почетным гостем. И в этот момент двери по левой и правой сторонам сцены открываются, из правой выходит Спасский. Черные волосы старательно уложены, под Элвиса; на нем костюм-тройка и черный галстук. Из левой двери появляется Фишер. Он тоже носит костюм: малиновый, с широкими лацканами, крайне безвкусный. Ник впервые видит его вживую, и Фишер кажется ему более худым, чем на фотографиях. Этот костюм ему явно велик; но, может быть, на столь худые тела костюмов не шьют?

Этого он не знает, сам себе костюмы шьет на заказ; но знает, что его отец тоже был худым. Очень худым и очень высоким. Он помнит, как в тот жаркий полдень на Налевках отец начал смеяться, а его смех вплавлялся в раскаленный воздух: помнит его огромный силуэт, похожий на мачту затопленного корабля. Помнит, как сам стоял на улице и плакал. Через день стало известно, что все это событие видели несколько мальчишек из школы, и Ник страстно возжелал иметь отца, какой был у них, лавочника или аптекаря, который бы не запрещал ходить на футбол и в синагогу, поскольку следовало тренироваться в шахматах.

Начинается игра. Спасский выходит пешкой на d4, на что Фишер отвечает ему скакуном. Пешка. Скакун. Гонец. Гонец. Черный гонец Фишера сбивает пешку на h2.

- Что он делает? – Ник слышит изумленный голос сидящего рядом усача.

Удивлен не один только усач; в зрительном зале раздается отзвук давно сдерживаемых вздохов. Тем временем сосед сбитой пешки выходит на g2, закрывая гонцу дорогу бегства. Ход. Сбито. Фишер потерял своего гонца.

- Похоже, что вы плохо поставили, - говорит рыжий, но Ник не реагирует. – Интересно, что Фишер сделает теперь. Даю голову на отсечение, что будет пытаться довести до пата.

Усач произносит это слово, будто название стыдной болезни, а Ник знает – почему.

С ним пат случился всего раз, через пять лет после того, как отец начал учить его играть в шахматы. С того времени Хаим Равахол изменился: он начал делать Нику и маме больше таких, как тогда, на Налевках, шуточек, пересыпать соль в сахарницу, подворовывать у сына школьные тетради и прятать их на кухне, а после всего этого смеяться смехом, от которого лопались барабанные перепонки в ушах. А громче всего смеялся тогда, когда выигрывал у Ника в шахматы – а выигрывал всегда. В такие моменты Ник желал ему сказать, что ему наплевать на игру, и что он охотно бы с ней покончил, хотя тренировался и сам, каждый вечер, а еще хотел сказать кое-что еще: что он знает, что сам отец теперь выигрывает только лишь у него.

Северный квартал люби на всех своих языках сплетничать о Хаиме Равахоле, который жил с женой и сыном над проданной аптекой, и который играл в шахматы на деньги и не ходил в синагогу. Как-то раз она наполнилась слухами, которые подтверждали то, что Ник уже заметил: отец все чаще возвращается домой не с рулоном выигранных рублей, но и без тех нескольких банкнот, которые брал, чтобы вступить в игру. Как-то раз он услышал, как отец разговаривает с мамой. Та говорила, что ему следует идти на какую-нибудь работу, на что отец парировал, что об этом не может быть и речи. А через пару недель это она начала работать продавщицей в книжном магазине Абрама Кахана.