Пат

Хотя его костюм сшит из толстой фланели, на июль в Рейкьявике это самая подходящая одежда. Когда он выходит из гостиницы "Борг", его щеки овевает прохладный утренний воздух. Перед отелем стоит ряд черных "бентли". Ник какое-то мгновение раздумывает, а не подъехать ли на каком-нибудь из них, но отказывается. Трость с серебряной ручкой стучит по тротуару. Город состоит из низких, разноцветных домиков, и место, куда направляется Ник, выстроенный из графитового бетона стадион "Лаугардалсхёлл" по сравнению с ними кажется кораблем, покинутым космическими пришельцами. Уже издали он видит, что перед входом клубится приличных размеров толпа; но хватило, чтобы он взмахнул своим VIP-билетом, чтобы к нему подбежала черноволосая девушка и направила вовнутрь, в зрительный зал. Она проводит Ника уважительно, с каким водят стариков.

Место Ника в пятом ряду. Отсюда прекрасно видно сцену, на которой находятся два кресла и стол, а на столе шахматная доска – нетронутая, словно чистый лист бумаги.

- Фишер будет слева, Спасский – справа, - сообщает исландка и уходит.

Зал постепенно заполняется. Ник вспоминает, что он прочитал о Фишере: что в шахматы научился играть сам, по инструкции, которую нашел в коробке с кукурузными хлопьями.

Он сам научился играть в шахматы от отца. Псле того вечера "Под Колокольней" он неоднократно порывался на смелость – все это стоило ему по несколько дней нервов – попросить Хаима Равахола, чтобы тот вновь взял его с собой, чтобы научил правилам перемещения фигур. Только отец вечно отказывал и закрывался в своей комнате, в которую нельзя было входить. Покидал он ее лишь вечером, чтобы выйти в кафе; и тогда он забирал ключ от комнаты с собой. Ник помнит, что чувствовал: за этой закрытой дверью находится его жизнь, а вход в нее – чугунный, с тремя бородками – лежит в отцовском кармане.

Он жил – помнит, что тогда так ему казалось – чужой жизнью. Ходил с мамой в синагогу, где она становилась в правой стороне зала, а он – слева, среди мужчин, из которых ни один не был Хаимом Равахолом. Еще он помнил, что их одежда выделяла неприятные, кислые запахи, от которых мальчика тянуло на рвоту.

И внезапно все это изменилось. Ник должен был идти с мамой в синагогу: уже надевал башмаки, как вдруг из комнаты за закрытой дверью донесся крик отца: "Ники!", а сам он направил на маму перепуганный взгляд.

- Иди к нему, - доброжелательно посоветовала та. – Ну, давай, иди!

Еще раньше пару раз Ник заглядывал в отцовскую комнатку: и с изумлением открывал тогда, что та практически пуста, во всем помещении с побеленными стенами имеется лишь стол, два стула и шахматная доска. В то день кроме настоящей шахматной доски, Ник увидел на столе множество напечатанных шахматных досок; то были вырезанные из "Варшавского Курьера" задачи Жабиньского. Только решение задач пришло позднее; поначалу одиннадцатилетний Николай Равахол должен был узнать основы.

- Пешку вперед, - говорил отец. Ник шепотом повторял его слова. – На одну, на две клетки. О, здесь на две нельзя!... Это называется "взятие на проходе". Эта фигура ходит буквой L. Некоторые называют его конем, но ты говори "скакун", потому что он скачет. Точно так же "гонец"[1], он гоняет туда-сюда. Эта вот фигура, которую называют "королевой". Только никакая это не королева, а ферзь[2], понимаешь? А вот это – тут, словно кто-то махнул волшебной палочкой, в руках отца появилась закрытая шахматная доска, внутри которой шелестели деревянные фигурки – для тебя. Это чтобы ты тренировался по вечерам, когда меня не будет, ну.

Неделей позднее Ник должен был идти с мамой в синагогу. Когда он уже надевал куртку, в коридоре появился отец и заявил, что Ники может, конечно же, идти, но…

- Но тогда с шахматами конец, понял это?

Тем днем он не пошел в синагогу, и как Ники Равахол не пошел в нее уже никогда в жизни; играл в шахматы. Играл он в комнате, стенку которой впоследствии украсила вырезанная из газеты фотография. Отец сказал, что на ней изображен Александр Алехин, величайший в мире шахматист. Ники быстро усвоил знания о движениях и ранге фигур, только все время недостаточно хорошо, чтобы удовлетворить отца.

- Банально. Все можно предвидеть, - язвительно замечал Хаим Равахол. – Ты играешь, словно заводная игрушка. Словно спрятанный под столом турецкий карлик[3]. В твоих ходах нет "бигеля"[4]. А вот этого вот скакуна. Что? Что я его собью? Да, зато это открывает дорогу… и мат! На шахматной доске можно сделать все, пока нет мата. Пока нет мата, возможно все.