Патологоанатом. Истории из морга

Говорят, что Альберт Эйнштейн когда-то заметил: «Безумие всегда имеет одно и то же содержание, но всегда ожидает разных результатов». Говорил он это на самом деле или нет, неизвестно, но суть верна. Что, собственно, могло измениться, если я ничего не меняла? Наверное, я могла бы продать душу дьяволу за таланты и богатство, превосходящие всякое мыслимое воображение. Я могла бы заработать достаточно денег для того, чтобы объехать Южную Америку и Юго-Восточную Азию. Проблема заключалась в том, что я не верила в дьявола и не имела терпения копить тысячи фунтов.

И я сделала нечто настолько драматическое, насколько у меня хватило фантазии. Несмотря на мои мечты работать в морге, несмотря на все, что я вложила в свою карьеру, несмотря на то, что я слилась со своей работой, я знала, что мне надо что-то изменить.

Я уволилась из морга.

Я ушла жить в монастырь, потому что мне хотелось мира и покоя. Я хотела отвлечься от боли и от мыслей о человеке, который ее причинил, а также уйти от людей, которые ежечасно мне об этом напоминали. Я хотела на какое-то время удалиться от людей, вообще. Мне хотелось подумать о моих дальнейших действиях и поступках в уединении, чтобы меня не отвлекали тысячи мелочей и пустяков: громкоговорители в метро; продавцы халяльных блюд, горевшие желанием поболтать со мной, даже если у меня было паршивое настроение и не хотелось никого видеть; бывшие кавалеры, которые, напившись, слали мне среди ночи свои идиотские СМС; и даже моя семья, которая считала, что я совсем свихнулась. Я превосходно понимала, что и зачем я делала. Впервые в жизни я была свободна – я могла отдыхать, ничего не делать и приводить в порядок свои мысли. Если бы я была богатой, то могла бы отправиться на фешенебельный спа-курорт. Я бы «нашла себя», наслаждаясь дорогим массажем с бесценными массажными маслами, я плавала бы в ароматных ваннах и дышала по законам йоги. Но я не была богатой и не хотела так проводить время. Мне надо было прислушаться к себе и побыть одной. Я принялась за поиски и узнала, что можно жить в монастыре всего за 20 фунтов в день. После месяца «безработицы» я поселилась в монастыре.

Каждому, кто видел «Отца Теда» или «Действуй, сестра!», жизнь в таком религиозном учреждении, как монастырь, представляется сплошным комедийным сюжетом. Не могу сказать обо всех монастырях, но мой выглядел именно так. Это было потрясающее время!

Мне отвели крохотную комнатку с окном, обставленную кое-какой мебелью, оснащенную обогревателем, который я просто обожала, и распятием на стене. Этого было для меня больше, чем достаточно.

Монахини строго соблюдали все литургические уставы, сутки делились службами. Первую, заутреню, служили в половине шестого утра. Потом были

Служба перед мессой 7 часов утра

Месса 7.30 утра

Час третий 9.15 утра

Час шестой 12.10 дня

Час девятый 3.15 дня

Первая вечерняя служба 4.30 дня

Вторая вечерняя служба 8.15 вечера

Еду в монастыре принимали тоже по расписанию: завтрак в 8.15, обед в 12.30 и ужин в 6.15. Я, однако, имела полную свободу делать то, что мне хотелось. Я могла посещать службы, но это было необязательно. Я могла есть вместе с монахинями, но смогла и уклоняться от этого. Я могла пить чай или кофе и есть печенья. Много времени я проводила в потрясающей библиотеке, и даже нашла там экземпляр Дантовской «Божественной комедии» 1903 года издания. Перед входом в библиотеку находилась небольшая прихожая, где был камин и два кресла-качалки. Я сидела и писала – идеи для книги, статьи в блоге, которые я намеревалась опубликовать, и целый список вещей, которые я собиралась успеть сделать до своей смерти. В монастыре был даже человек, похожий на миссис Дойл из «Отца Теда» – молоденькая польская девушка по имени Элизабет. Каждый вечер, около девяти часов, после службы, она приходила ко мне в келью, зная, что я, как раз, собиралась спать, и приносила с собой горячие сладкие напитки. Никогда раньше я не пила ничего подобного, но в монастыре такие вещи воспринимаются, как нечто абсолютно нормальное. Сочетание покоя и горячих молочных коктейлей и полной тишины успокаивали то, что я могла считать моей душой.

Я столько лет восстанавливала и реконструировала других людей, что теперь чувствовала себя не в своей тарелке, занимаясь реконструкцией самой себя.