Патриарх Никон

Доброе сердце его подсказывало ему: идти тотчас в собор, но самолюбие удерживало: если он пойдёт туда, все скажут, что это он устроил возвращение Никона и что этим он признает себя виновным перед патриархом. Лучше собрать совет из близживущих архиереев и бояр.

Послал он за Родионом Стрешневым, Алмазом, за Никитою Одоевским, Юрием Долгоруким и Матвеевым, а из святителей он потребовал митрополитов Павла и Паисия — словом, всех врагов Никона.

Забегало и засуетилось всё во дворце, даже терем весь взбудоражился, — точно или вся Москва горит, аль ворог явился под стены столицы.

Бледные, встревоженные явились и бояре, и святители к царю, и все недоумевали:

   — Явился-де Никон прямо в собор и сел на патриаршее место... До рассвета не далеко... Да ведь и во всякое время он может велеть ударить в колокола... Все сорок сороков подхватят, и вот — вся Москва, как один человек, подымется и явится к собору, и поведут его в патриаршие палаты и посадят его прямо на патриарший престол... Будет смута... уцелеют ли головы всех его врагов... да и сам царь в опасности.

Так думали бояре, так и стали ему нашёптывать. А грек Паисий и Павел, те только разводили руками и повторяли бессмысленно:

   — Ах, Господи!.. Ах, Господи!..

Царь велел боярам отправиться в собор и просить Никона выехать обратно в «Новый Иерусалим».

Но бояре в соборе грубо и дерзко обратились к нему:

   — Ты оставил патриарший престол самовольно, обещался вперёд б патриархах не быть, съехал жить в монастырь, и об этом написано уже ко вселенским патриархам, а топерь чего в Москву приехал и в соборную церковь вошёл без совета всего освящённого собора? Ступай в монастырь по-прежнему.

Никон понял эти слова как недоразумение и возразил кротко:

   — Сошёл я с престола никем не гоним, теперь пришёл на престол никем не званный, для того чтобы великий государь кровь утолил и мир учинил. Суда вселенских патриархов я не бегаю, а пришёл я на престол по явлению. Вот письмо, отнесите его к великому государю.

   — Без ведома великого государя мы письма принять не смеем, — уклончиво ответили послы. — Пойдём, известим об этом великому государю.

Они явно хотели выиграть время, чтобы собрать великую силу.

Они отправились во дворец. Тут Никон обязан был велеть ударить в колокола, и приходила ему эта мысль. Но на обыкновенно решительного... тут напала нерешительность, и дело его погибло.

Бояре возвратились с царским ответом, но вместе с ними явился и стрелецкий голова Артамон Сергеевич Матвеев со стрельцами и занял все церковные выходы.

   — Великий государь приказал нам объявить тебе прежнее, чтобы ты шёл назад в Воскресенский монастырь, и письмо взял.

   — Если великому государю приезд мой не надобен, — отвечал Никон, — то я в монастырь поеду назад, но не выйду из церкви до тех пор, пока на письмо моё ответа не будет...

Нам же кажется, что ему совсем не нужно было уходить из церкви до обедни, — тогда, по крайней мере, друзья его успели бы сплотиться и защитить его у царя, который в это время был окружён одними лишь его врагами.

Привезли письмо к царю, и дьяк Алмаз стал его громко читать:

   — «Слыша молву великую о патриаршем столе, одни так, другие иначе говорят; каждый что хочет, то и говорит...»

Здесь Никон намекает на то, что одни раскольники говорили, что удалили его за еретичные книги и реформы, другие, что, каясь в еретических заблуждениях, он добровольно подвижничает в ските. Слушатели же истолковали эти слова как угрозу: что вот-де в церкви и в народе будет через меня смута.

   — Говорили мы великому государю, что думал он произвести смуту своим удалением; вот он и сам сознается, — сказал Стрешнев.

   — Читай, Алмаз, дальше, — молвил государь, соглашаясь с мнением Стрешнева.

Алмаз продолжал чтение:

«Слыша это, удалился я 14 ноября в пустыню вне монастыря на молитву и пост, дабы известил Господь Бог, чему подобает; молился я довольно Господу Богу со слезами, и не было мне извещения...»

   — Ещё бы, — воскликнул Паисий, — извещение грешнику от самого Господа... Да с ума спятил...

   — Читай... любопытно, — улыбнулся царь.

   — «С 31 декабря, — продолжал Алмаз, — уязвился я любовью Божиею больше прежнего, приложил молитву к молитве, слёзы к слезам, бдение к бдению, пост к посту и постился даже до 17 дней… не ел, не пил, не спал, — лежал на рёбрах, утомившись, сидел с час в сутки...»

   — Ханжа... Пустосвят... Наглый лжец, — раздались голоса, а между тем это была святая правда, и поныне показывают на крыше скита ту келийку, в которой усмирял свою могучую натуру Никон, и те тяжёлые вериги, которые он носил; там же из рода в род переходит предание о действительной подвижнической жизни Никона.

Но слова правды ещё пуще озлобили его врагов.

   — Читай дальше, Алмаз; чем дальше, тем любопытнее, — произнёс государь. — Только не прерывайте до конца.