Патриархальный город

— Эти тетради лежат у меня три года. Следовательно, история эта довольно давняя. Я не думаю, что Исабела продолжает писать или собирается вернуться к этому в будущем. Вот вы уже и знаете, что ее зовут Исабела. Я познакомилась с ней пять лет тому назад. Это была очень бедная и очень гордая студентка, блестяще сдавшая вступительные экзамены. Несмотря на бедность, учебе ее ничто не препятствовало. Стипендия в Бухарестском университете обеспечивала ее средствами на все время обучения. По мнению профессоров, ее ждала блестящая будущность… И вдруг, в течение одного месяца, она потеряла обоих родителей. Ее вызвали сюда телеграммой… На ее руках осталось трое братишек. Самый младший еще в колыбели. И никого вокруг… Так она и осталась растить братьев, двух постарше и младенца. Об экзаменах, продолжении учебы и о будущности уже не могло быть и речи! Она здесь в плену. Обстирывает своих мальчиков, готовит им обеды. В плену, и никакой надежды на избавление. Вот и вся история Исабелы. Но этого вполне достаточно для того, у кого сердце не камень.

Адина Бугуш замолчала.

Она с грустью листала страницы, тут прочитывая заглавие, там припоминая стих, словно снова встречала старых, милых и печальных друзей.

А Тудор Стоенеску-Стоян все это время неотступно глядел на ее грудь, натянувшую шелк кимоно, словно рожки козленка. Не поднимая от тетрадей глаз, Адина почувствовала этот взгляд. Она досадливо оглядела себя и поправила кимоно.

Тонкое и безошибочное чутье подсказывало ей, что она говорит впустую, что напрасно обратилась к этому человеку — разумеется, тщеславному, который, как она еще верила, пожив в столице в окружении таких знаменитостей, как Теофил Стериу, Юрашку и Стаматян, конечно, по горло сыт докучными просьбами безвестных дебютантов. И все-таки, с каким-то ожесточением, она решила довести до конца то, что считала своим священным долгом.

— Такова история Исабелы. У этих тетрадей история особая. По какой таинственной причине — не знаю, да и вряд ли тут можно что-либо объяснить, — но Исабела стала грезить Испанией. Ее восхищали пейзажи, история, сама атмосфера страны, которой она никогда в жизни не видела. Впервые я заподозрила эту страсть, когда вошла к ней в комнату, где теперь она перестала топить печь. На всех фотографиях, репродукциях, гравюрах, развешанных по стенам, была Испания: Гренада, Севилья, Валенсия, Кордова, Веласкес, Греко, Мурильо, Рибейра, Сурбаран, Гойя, Сулоага. Ее небогатая библиотека на три четверти состояла из учебников по истории и географии Испании, из книг по истории испанского искусства и литературы, из произведений испанских поэтов и писателей. Я подшучивала над ней. Называла Изабеллой Кастильской.

В ее низком, грудном голосе зазвучали виноватые нотки, словно она просила прощения у отсутствующей:

— Я звала ее Изабеллой Кастильской. Долгое время я считала это шуткой, и шуткой вполне невинной. И только позавчера поняла, с какой жестокостью бередила ее незаживающую рану… Тетради эти она доверила мне давно. Как раз в тот год, когда поняла, что навсегда остается узницей этого города. Однажды, проводив меня до двери, она сунула их мне в руки и убежала в комнаты. Не сказав, что в этих тетрадях. А до этого никогда о них не упоминала. Я их прочла. И перечитывала потом десятки раз. Мне кажется, это настоящая, самая настоящая поэзия. Талант, который гибнет и который каким-то образом надо спасти. Я отметила некоторые стихи. Пожалуйста, прочтите их и скажите свое мнение.

Адина Бугуш протянула ему тетради в лиловом клеенчатом переплете.

Взяв их в руки, Тудор Стоенеску-Стоян перво-наперво раскрыл их веером, как игроки в покер поступают с новой колодой карт.

— Ну и понаписала, сердешная! Здесь, должно быть, не меньше ста стихотворений.

— Сто шестьдесят восемь… — уточнила Адина Бугуш. — Из них сто двадцать — сонеты.

— Сонеты? Кто же нынче пишет сонеты? Немодный товар.

— Я не слыхала, чтоб сонеты Петрарки, Шекспира или Эредиа вышли из моды. Так же как сонеты Эминеску и Михаила Кодряну…

— Ну уж, положим!

Тудор Стоенеску-Стоян не имел большого желания спорить с дилетанткой, отстаивавшей жалкую литературную ересь.

Он полистал страницы.

Почерк был мелкий, заглавные буквы тщательно выписаны, названия подчеркнуты красными чернилами. А названия были такие: «Mirador», «Toledo», «Alcázar», «Ermita», «Patio», «Alhambra», «Ciudad Rodrigo», «Dolorosas», «Toro», «Muchachos», «El Carmen», «Majas», «El Escorial», «Mirabel», «San Sebastian de Gormaz», «Plaza de la Paz», «Don Juan Tenorio», «Burgos»…[37]

— Можно подумать, что это путеводитель по Испании! — воскликнул Тудор Стоенеску-Стоян, чувствуя ту же необъяснимую неприязнь, с какой месяц с лишним назад брал в руки тетрадки ученика Джузеппе Ринальти. — Мне пришлось бы читать их в библиотеке, со словарем под рукой. Желательно в библиотеке барышни Изабеллы Кастильской, с ее историко-географическим и литературно-художественным комментарием.