Патриархальный город

— Президент Академии? — удивившись, Тудор Стоенеску-Стоян попытался припомнить эту несущественную подробность. — А! Да-да! Что-то в этом роде… Забыл, ведь и сам он не слишком большое значение придает этой Академии. Вернемся, однако, к нашему Санду. Он — вроде того норвежца, о котором рассказал Гез де Бальзак; эту историю я и напомнил папаше Теофилу. Говорят, этот норвежец в тысяча шестьсот тридцатом году, впервые попав в края с умеренным климатом…

Перевод К. Бабицкого.

КНИГА ВТОРАЯ

«И тогда умалением поражены были грады паче нежели чумой и пожаром, и истощилась жизнь в народе и надежда на день будущий, подобно как иссякает вода живая в заброшенном источнике»

Летопись

Глава I ГОСПОДИН ТОДОРИЦЭ — ЗНАЧИТЕЛЬНОЕ ЛИЦО

Прошло три месяца. Всего-навсего три.

А Тудор Стоенеску-Стоян уже не может пройти по Большой улице и десяти шагов, не поклонившись одному знакомому или не ответив на поклон другого.

Лишь для очень немногих он все еще оставался «господином Стоенеску-Стояном». Для большинства он теперь попросту Тодорицэ. А для пескарей посмирнее — «господин» Тодорицэ, — так же величают его по утрам торговцы у дверей своих лавок, где он никогда ничего не покупает, или приглашают извозчики, предлагая отвезти домой. Домой! — без дальнейших пояснений.

В городе он — важная персона; особа не менее значительная, чем пресловутый Коко, пекинец госпожи Калиопы, полковницы Валивлахидис. У него свой стул в кафетерии «Ринальти» за столиком господина Иордэкела Пэуна, где с началом осенних дождей и холодов разместили свою штаб-квартиру и наблюдательный пост господин Григоре, господин Пику и господин Тави. Приходя сюда, он уже не утруждает себя заказом. Для синьора Альберто он по-прежнему вермут-сифон, по прихоти случайного заказа, сделанного в то утро, когда он угощался здесь впервые.

Так до сих пор он и пребывает неизменным и страстным приверженцем вермут-сифона.

Пескари не посягают на его стул. Когда он входит, они спешат встать и уступить ему место. Когда вермут-сифон заставляет себя ждать, они обращают нетерпеливые взоры в сторону синьора Альберто или Некулая. Из рук в руки передают на вешалку его шляпу. Иногда интересуются, как подвигаются его романы.

— Хорошо! — заверяет их Тодорицэ с твердостью берейтора конной почты, привыкшего одной властной рукой справляться с четверкой норовистых лошадей.

Иной раз кто-нибудь из пескарей, весьма смутно разбирающийся в вопросах культуры, искусства и литературы, осмеливается спросить, какие вести получил он от своих далеких друзей: Теофила Стериу, Юрашку и Стаматяна.

— Особенно от Юрашку, господин Тодорицэ. Хотелось бы знать, что он пишет? Этот простак Юрашку нравится мне ужасно!

Господин Тодорицэ нащупывает в нагрудном кармане несуществующее письмо. Еще секунда, и он вытащит его и прочитает — но нет, передумал и, прижав к губам указательный палец, объявляет:

— Тсс! Возможно, на днях он преподнесет нам сюрприз. А может, и все трое. Боюсь, как бы они не нагрянули ко мне сюда.

Пескарь осчастливлен этим признанием, сделанным под грифом совершенной секретности. И сгорает от нетерпения поделиться им с прочими пескарями. А пока, с рабской услужливостью обшарив все карманы в поисках коробки спичек, с укоризной выговаривает официанту:

— Некулай! Какого черта, ты что — не видишь? Огня господину Тодорицэ!

— Сию минуту, господин Тодорицэ!

Это уменьшительное, передаваемое из уст в уста, — сладкий бальзам для сердца Тудора Стоенеску-Стояна, всю жизнь носившего длинное и неудобное имя, которого никто не помнил, а собратья по Илфовской[25] коллегии адвокатов вечно путали со всеми Теодореску, Стоенеску, Стойкэнеску и Тудорану из телефонной книги.

Случаются, правда, дни, когда льют дожди, в перепаханном ветрами воздухе носится смутная тревога, и тогда, в одиночестве адвокатской конторы, Тудора Стоенеску-Стояна посещают угрызения совести. Заложив руки за спину, стоит он перед окном и глядит сквозь завесу дождя на Кэлиманов холм, сизой стеной загораживающий вольные просторы света. Его угнетают, однако, не эти затворенные ворота. Не они удерживают его здесь. Словно муха в паутине, он запутался в более тонкой, но и более цепкой сети собственных измышлений.

Сколько ни бейся он и как ни тонки эти нити — он попался безвозвратно.