Патриархальный город

Тави Диамандеску в возбуждении пересел с одного стула на другой. Он был поражен. Только по его вине начался этот глупый разговор. Но и господин Григоре тоже хорош. Впервые позволил себе эти необдуманные слова насчет физического недостатка, о котором, по молчаливому уговору, старались не упоминать. Тави попытался переменить разговор:

— После обеда я еду за город… А вы дайте мне знать через синьора Альберто, где вас найти. Вечером я вернусь, и махнем в «Сантьяго».

Это предложение не вызвало ни восторга, ни возражений. Григоре Панцыру и Пику Хартулар его словно и не слышали.

Тави попробовал их расшевелить:

— Да что с вами, братцы? Господин Григоре! — воскликнул он с видом искреннего огорчения. — Что все это значит?

— Ты его спроси! — Григоре Панцыру еще раз коснулся трубкой горба Пику Хартулара. — Я сказал то, что должен был сказать. Теперь его очередь приоткрыть клапан своего Везувия.

К удивлению Тави, Пику Хартулар, вместо того чтобы вспылить и справедливо возмутиться той неслыханной дерзостью, какую господин Григоре позволил по отношению к своим старым и верным друзьям, поднял печальные, как у побитой собаки, глаза и бесхитростно ответил:

— Ты прав, друг Григоре! Я знаю, почему ты решился обойтись со мной грубее, чем велит тебе сердце. Ты надеялся — я взорвусь. И тем выдам себя… Ты прав! Все зло я ношу у себя на спине, в горбу, про который так хотел бы забыть, но, как видите, это невозможно.

— Ну, и что? Все это глупости, дорогой Пику! — попытался утешить его Тави Диамандеску, присаживаясь на соседний стул. — Честное слово, я вас не узнаю. С каких это пор вы стали об этом думать?

— Об этом я думаю всю жизнь… — коротко ответил Пику Хартулар.

— Чем он тебе мешает? И чем мешает всем нам? Ведь так было всегда. Таким мы тебя знаем. Таким тебя любим, ты неразлучен с нами. Господи, вот уже и я говорю глупости! Никогда не думал, что мы трое, словно какие-то дикари, докатимся до разговоров насчет этой… насчет этого… в конце концов.

— Договаривай, дорогой Тави: насчет физической неполноценности, горба, словом, несчастья, о котором гуманный и деликатный человек никогда не скажет калеке в глаза.

— Почему «в глаза»? — запротестовал Тави Диамандеску. — Что в глаза, что за глаза — какая разница. К чертям эти тонкости. Я никогда не думал о… в общем, не думал, потому что ничего не замечал. Для меня ты — такой же, как я, как все. Вот так!..

— Тебе было бы полезно, дорогой Тави, взглянуть на себя в зеркало! — кротко посоветовал Григоре Панцыру. — Взглянуть на себя, на него, а потом и на… на то, чего ты до сих пор не замечал.

— Я уже ничего не понимаю. У меня голова трещит… — полушутя-полусерьезно пожаловался Тави Диамандеску.

— Да тебе и не понять, ведь ты здоров, как бык, невинен разумом, как ребенок, и бабкой-повитухой в корыте с одолень-травой выкупан! — объяснил Григоре Панцыру.

Показав чубуком сперва на горб Пику Хартулара, потом на свою волосатую грудь в расстегнутом вороте рубашки и, наконец, на свою голову с сократовским носом и громадными, словно половинки ореха, шишками на лбу, он закончил:

— А вот мы с Пику друг друга понимаем! Верно, Хартулар? Я понимаю его, теперешнего, как и он понимает меня, каким я был лет сорок — пятьдесят назад.

— Все ясно! Вы хотите, чтоб у меня раскололась голова! — жалобно произнес Тави Диамандеску, прижимая к вискам ладони. — Послушайте, если вы не замолчите, у меня начнется менингит.

Они уже замолчали — и Григоре Панцыру, и Пику Хартулар, потому что наступило время пескарей.

Пришел чуть позднее и Санду Бугуш, хотя и не считался пескарем, да и вообще был у синьора Альберто не частым гостем. Завернул сюда и Иордэкел Пэун — в перерыве между заседанием какого-то комитета и работой над переводом одного документа, написанного кириллицей. Разговор сам собой перекинулся на осенние работы, цены на дрова, кривую заработной платы и международную политику. Пику Хартулар взял слово. В это утро, как отметили все собравшиеся, его посетило то ядовитое вдохновение, когда он мог на целую неделю обеспечить нищей умы слушателей, которым не терпелось поскорее добраться до дома и поделиться с женой последними приключениями господина примаря Благу с его блажью; новой стадией конфликта между госпожой полковницей Валивлахидис и префектом Эмилом Савой; а также прискорбным случаем с одной особой епископского чина, которую застал на месте преступления со своей женой-попадьей ее супруг — священник. Однако на этот раз, ощущая на себе внимательный и невыносимо проницательный взгляд Григоре Панцыру, Пику приглушил свой замогильный бас; казалось, это был голос другого человека: подавленный, слабый, унылый.

Господин Григоре время от времени встряхивал своей шишковатой, всклокоченной головой сатира, отгоняя неприятную мысль.

Тави Диамандеску ничего не замечал. Взгляд его инстинктивно избегал углов, где затаилась тьма; предпочитал отдыхать на поверхностях светлых и блестящих.

Однако, будучи человеком бесхитростным и прямодушным, он, повстречав Тудора Стоенеску-Стояна, не смог удержаться и не спросить: