Патриархальный город

— Вот ее дом! — объявил Иордэкел Пэун, нагнувшись и указывая на низкое желтое строение посреди обширного сада. — Дом старинный, тысяча семьсот восьмидесятого года. Стоит только сравнить их между собой: этот, Кэлиманов, и тот, что вы сейчас увидите, — дом Мадольских, чтобы догадаться, насколько разные люди в них жили. Кэлиманы не любили пышности и показного блеска. Жили попросту. Я говорю о стариках. Пинтя был в роду последним. Последняя ветвь, с которой дерево начинает сохнуть. Теперь, Аврам, налево и еще раз налево!

Аврам хлестнул лошадей, свернул налево и еще раз налево.

Он, казалось, был счастлив, что, наконец, понял. И уже не ждал новых приказаний.

Через широко распахнутые ворота он въехал прямо во двор дома Мадольских.

С первого взгляда Тудор Стоенеску-Стоян понял, насколько непохожи на Кэлимана были деды и прадеды Кристины Мадольской.

Перед ними высился трехэтажный дом с башенками и фронтоном. Наверху лестницы, по обеим сторонам крыльца, два обшарпанных каменных льва, положив головы на лапы, охраняли торжественное и грустное уединение. Мокрый снег умыл последнюю все еще зеленую траву, пробившуюся между широкими плитами двора. На дубовых дверях красовался резной герб. А звонок не действовал!

После долгого стука и возни тяжелая дверь отворилась. За дверью стоял сгорбленный старик с белыми бакенбардами, в ливрее с позеленевшими галунами. На руки натянуты нитяные перчатки. Тудор Стоенеску-Стоян узнал его. Еще один знакомый по вокзальному перрону, которого он видел в самый первый день, когда приехал и когда все та же пролетка Аврама везла его через весь город.

Старик соединил каблуки, насколько позволили ему кривые ноги, и, указав лапищей в нитяной перчатке на мраморную лестницу, с подобающей случаю торжественностью провозгласил:

— Ее высочество просит вас наверх, в портретную!

Иордэкел Пэун усмехнулся в белые тонкие усы, с грустью снисходя к подобным окаянным слабостям.

Ледяной холод — вот первое, что почувствовал Тудор Стоенеску-Стоян, оказавшись в портретной. Не просто холод, естественный для помещения, где за этот последний дождливый месяц осени ни разу не затапливали камина, а холод неистребимый, промозглый, пропитавший стены, холод, который и в жаркий июльский полдень отдает сыростью могилы.

Кристина Мадольская, еле-еле разогнувшись, поднялась с деревянного кресла с высокой спинкой. Поднялась и сделала шаг вперед.

На ней было черное платье со шлейфом; в левой руке она держала раскрытую книгу. Правая, которую она поднесла к губам Тудора Стоенеску-Стояна, была холодной и сморщенной, словно из гуттаперчи.

— Садитесь, господа.

Рука ее дернулась по направлению к двум креслам, стоявшим в отдалении, спинками к окнам, занавешенным тяжелыми бархатными шторами. Тудор Стоенеску-Стоян видел перед собой окостеневшую фигуру радушной хозяйки, а над нею развешанные, как бы для сравнения, портреты дам и господ из рода Мовилов.

Кристина Мадольская перехватила его взгляд. С лежавшей на ее коленях книги взяла face-à-main[29] на цепочке и, как автомат, пружинки и колесики которого внезапно пришли в движение, заговорила, незанятой рукою подчеркивая каждое слово:

— Я вижу, сударь мой, вас заинтересовали эти портреты. Они нуждаются в кое-каких пояснениях — именно в связи с теми вопросами, которые мы собираемся обсуждать. Старый мой друг и советчик господин Иордэкел Пэун, являя собой воплощенную верность и скромность, весьма похвально отозвался о вашей милости. Он сообщил мне, что вы отказались от адвокатуры как основного занятия, чтобы посвятить себя литературным трудам. Ввиду того интереса, который пробудили в вас эти портреты других эпох, у меня сложилось впечатление, что литература, которую вы создаете, вдохновляется минувшим. Приятно и весьма похвально… Мы живем в отвратительное время. Кругом выскочки, торжествуют пошлость и бесстыдство. Мы забыли, вернее, этот народ забыл, что у него есть прошлое. И оттого, быть может, он и бесчестит его, что ни день, пошлым зрелищем своих деяний. Уверена, что господин Иордэкел Пэун, мой друг и советчик, разделяет и одобряет мое мнение…

— Разумеется, госпожа Кристина… — поспешил поддакнуть Иордэкел Пэун, смирившийся с этими неизбежными предисловиями и ламентациями, которые выслушивал уже не один раз.

— Я тоже позволю себе полностью с вами согласиться, сударыня… — подкрепил его слова Тудор Стоенеску-Стоян.

— Стало быть, моя проницательность меня не обманула, — сухо и холодно улыбнулась Кристина Мадольская. — Вы работаете над историческим произведением?

— Именно так! — подтвердил Тудор Стоенеску-Стоян, которому было уже все равно.

— И из какой же это эпохи, смею спросить?

— Из эпохи фанариотов…[30] — наудачу ответил Тудор Стоенеску-Стоян.

Кристина Мадольская растерянным жестом уронила свой face-à-main на раскрытую книгу.