Патриархальный город

Печей еще не топили. Но от стен, книг, гравюр, шерстяных деревенских половиков веяло теплом и обволакивающим домашним покоем, какого он никогда не знавал в той тесной бухарестской квартире, где увидел свет и провел безрадостное детство, существуя на нищенское жалованье отца, служившего секретарем в суде, рано овдовевшего, угрюмого человека, который не любил своего дома и понятия не имел, что такое домашний очаг, с его милыми и уютными пустяками. А здесь пахло айвой и яблоками, которые были разложены по верху книжных полок; на подоконниках в глиняных горшках — осенние цветы; старое, но покойное кресло; кофе в старомодных пиалах — все, словно целительный бальзам, нежило и согревало душу!

Тудор Стоенеску-Стоян расслабился. Погружаясь в приятную дрему, примирялся со всей вселенной, с самим собой, со своими тайными пороками и грехами. Стоит ли думать, говорить, отвечать?

Сидя на жестком стуле с прямой спинкой, точной копии стула Кристины Мадольской, возможно, полученном от нее в дар, старик аккуратно скручивал сигарету, не спуская с Тудора своих кротких, доброжелательных голубых глаз. Вставив сигарету в мундштук, зажег, затянулся и сказал:

— Как ничего? Вам нечего сказать?.. Понимаю… Вы еще очень далеки от всего, что в нашем городе свершается и рушится изо дня в день. Впрочем, я пригласил вас к себе, в это скромное жилье пенсионера, вовсе не для расспросов. Я хотел сам кое-что рассказать вам; поделиться сведениями и мыслями о наших городах и их судьбах. Эти мысли и факты — итог всего, что я прочитал, изучил и обдумал почти за полвека; это может пригодиться для ваших романов…

— Ох! Мои романы! — отмахнулся Тудор Стоенеску-Стоян. — Не будем о них говорить.

Иордэкел Пэун покачал головой.

— Напротив, давайте поговорим. К чему эта скромность? Какой в ней прок?.. Признаю, вы взвалили на себя тяжкое бремя, весьма тяжкое. Однако какая благородная миссия для писателя и всей нашей литературы!.. Вам предстоит заполнить огромную лакуну; достойный сожалению пробел, вряд ли простительный для литературы!.. Простите мне назидательный тон. Видите ли, в молодости мне довелось поработать учителем. Я преподавал в здешнем лицее историю и географию. Отсюда и этот наставительный, назидательный тон. Так сказать, профессиональная болезнь… Когда у меня пропал слух и я уже не мог преподавать, пришлось уйти на пенсию. Но учительские привычки остались. Раз в год мне случается выступать с публичными лекциями. Сограждане это терпят и, по деликатности, многое мне прощают. Не знаю, как долго вы будете в состоянии выносить мои разглагольствования?

— Ну что вы такое говорите, господин Иордэкел?! Для чего же я пришел? Почему поспешил принять ваше приглашение, которое…

Старик ткнул сигарету в пепельницу. Потянулся на жестком стуле, распрямляя и без того прямую костлявую спину, и продолжал:

— Хорошо. Допустим. Но вы уж сами отбирайте из моего рассказа то, что вам покажется дельным и полезным, что не сочтете преувеличением или фантазией маньяка… Я упомянул о достойном сожаления и вряд ли простительном пробеле в нашей литературе. Чего же именно ей недостает? Подлинных городов, представленных в истинном свете. Мы только и делаем, что противопоставляем город селу. Получается, будто все доброе и достойное идет от села и крестьян. А все дурное и скверное, достойное осуждения и хулы, — от городов и горожан. Как, например, у Николае Филимона в романе «Старые и новые мироеды», — если начинать ab ovo[33]. Или в «Потерянном письме» Караджале. В «Паразитах» у Делавранчи. В романах из провинциальной жизни Михаила Садовяну: «Увядший цветок», «Записки Некулая Мани», «Мертвая вода», «По Серету мельница плыла». Или в книгах Теофила Стериу. И во многих, многих других произведениях. Доля истины в этом есть! Но, без сомнения, только доля… А отчего это? Где причина? Как это объяснить?.. До сих пор ни литературная критика, ни история литературы не ответили на этот вопрос. Думаю, что и вы не сможете на него ответить.

Тудор Стоенеску-Стоян заерзал в мягком кресле и развел руками.

— А что же на это ответишь. Что я тут мог бы сказать?