Патрик Мелроуз. Книга 1

— Дорогой, а сам ты как? — спросила Лора. — Я очень рада тебя видеть. Эта вечеринка меня бесит. Раньше мужчины рассказывали, как используют масло для секса, а сейчас рассказывают, как исключили его из диеты.

— Тут придется пнуть немало тел, прежде чем найдешь живое, — с улыбкой проговорил Патрик. — От хозяина дома глупостью веет так, словно открыли дверь в сауну. Лучший способ опровергнуть его — не перебивать, пусть себе болтает.

— Мы могли бы пойти наверх, — предложила Лора.

— Это еще зачем? — с улыбкой спросил Патрик.

— Можно просто трахнуться. Никаких обязательств.

— Отличное занятие! — проговорил Патрик.

— Ну спасибо, — отозвалась Лора.

— Нет-нет, я очень хочу, — заверил Патрик. — Только подозреваю, что мысль дурацкая. Мы не запутаемся?

— Никаких обязательств, забыл? — Лора повела его в коридор.

У основания лестницы караулил охранник.

— Извините, но на второй этаж нельзя, — объявил он.

— Мы останемся здесь, — парировала Лора с такой надменностью, что охранник отступил в сторону.

Патрик и Лора целовались, прижавшись к стене чердачной комнаты, которую нашли.

— Угадай, с кем у меня роман? — спросила Лора, отстраняясь от него.

— Даже подумать боюсь. Да и зачем говорить об этом сейчас? — пробормотал Патрик, покусывая ей шею.

— Это твой знакомый.

— Я сдаюсь! — вздохнул Патрик, чувствуя, как исчезает эрекция.

— С Джонни!

— Ну вот, теперь у меня нестоячка, — посетовал Патрик.

— Я думала, ты захочешь меня вернуть.

— Я лучше останусь другом Джонни. Еще больше напряженности и иронии мне не нужно. Ты никогда этого не понимала, да?

— В чем дело? Ты ведь обожаешь напряженность и иронию.

— А ты твердо веришь, что все на свете такие же, как ты.

— Да пошел ты! — ругнулась Лора. — Или, как говорит Лоренс Харви в фильме «Дорогая»{150}, «Убери своего „пингвиновского“ Фрейда».

— Слушай, давай прямо сейчас разбежимся? — предложил Патрик. — Пока не поругались?

— Ну ты и геморрой! — посетовала Лора.

— Вниз лучше спустимся по отдельности, — продолжал Патрик.

Дрожащий огонек его зажигалки неровно осветил комнату. Вот он погас, но Патрик нащупал медную дверную ручку, осторожно приоткрыл дверь, и на грязные половицы упал клин света.

— Иди первая! — шепнул Патрик, стряхивая Лоре пыль со спины.

— Пока! — бросила та.

10

Патрик с удовольствием закрыл дверь и закурил. После разговора с Банни времени подумать не было, но теперь будоражащие фразы Уоррена заняли его мысли и задержали на чердаке.

Даже когда отправился в Нью-Йорк забирать прах, Патрик твердо верил, что с его чувствами все просто: отца он ненавидит. Верность Банни старому другу Дэвиду заставила Патрика понять: самое трудное — признать, что и сам испытывает нечто подобное.

Что его восхищало в отце? Музыка, которую Дэвид так и не рискнул записать? А ведь порой, когда Патрик ее слушал, у него сердце разрывалось. Психологическая проницательность, которой Дэвид терзал родных и близких, но, по словам Банни, спас ему жизнь? Все добродетели Дэвида были палками о двух концах, но, пусть даже мерзавец, он в большинстве случаев оставался реалистом и стойко переносил заслуженные страдания.

С отцом Патрика не могли примирить ни восхищение, ни даже упрямая любовь к родителям, какая бывает у детей с судьбой страшнее, чем у него. Снова и снова воображение рисовало ему цепляющихся за край плота «Медузы» и зеленоватые лица тонущих{151}, причем несчастных он видел не только с плота, но также из воды, и они были куда ближе к плоту, чем он. Сколько человек утонуло с проклятиями? Сколько ушло под воду молча? Сколько протянуло чуть дольше, притапливая тонущих рядом?

Искать примирения заставляли практические причины. Силу, или то, что считал силой, Патрик черпал в противостоянии с отцом, и, лишь оторвавшись от ее грязного происхождения, он мог ею воспользоваться.

Только никогда Патрику не освободиться от злости на отца, укравшего у него душевное спокойствие. Он знал: как ни склеивай разбитую вазу, узорная поверхность которой кажется целой, но внутри не крашено и видны следы починки, — добиться можно лишь иллюзии целости.

Злость душила все потуги на благородство; с другой стороны, ненависть гасили удивительные моменты, мимолетные и всегда испорченные, когда отец казался влюбленным в жизнь и наслаждался любым проявлением свободы, блеском и весельем.

Наверное, придется успокоиться мыслью, что быть Дэвидом Мелроузом было еще хуже, чем тем, кого он пытался уничтожить.

Упрощать ситуацию чревато — еще неизвестно, как аукнется. Только если уравновесить ненависть и подавленную любовь; если вспоминать отца не с жалостью, не со страхом, а как человека, не справлявшегося со своим характером; если не прощать ему преступления, но сочувствовать бедам, их породившим и ими порожденным, можно наконец начать жить, а не существовать. Можно даже наслаждаться жизнью…