Патриот

– Потому что мир изменился. А друзья не хотят меняться. Они не чувствуют… Они думают, что всё будет, как всегда… Что тут, в России, всё стоит само собой, божьим попущением. А так не бывает. Ничто не стоит само собой. Всё всегда опирается на людей. На тех, кто готов взять дубину и переломать кости любой сволочи.

– Ладно, – сказала Гера. – Я поняла. Уговаривать бесполезно. Когда ты уезжаешь?

– Скоро.

– Тебе помочь со сборами? Что-то постирать?

– Сам справлюсь, – сказал Знаев. – Но за заботу спасибо.

48

– Ничего не давай, – сказал Жаров, отмахивая пальцем, как бы подводя черту под вычислениями, под выстроенными в столбик циферками. – Ни копейки. Ни старшему, ни младшему. Всё оставь себе. И магазин этот проклятый – продай. И деньги, если тебе их заплатят, что, кстати, не факт, – тоже оставь себе. И трать их на себя. И живи – ради себя. Это трудно, я тоже не сразу научился… К этому за день или за два дня – не придёшь… Постепенно надо… Я научу… А про детей не думай. Дети – что? Наши дети – больше не дети. Понадобится помощь – сами придут…

Знаев молчал, крутил баранку. Ему не хотелось ни возражать, ни поддакивать. После того, как он понял, что его решение принято твёрдо и бесповоротно – желание говорить, сотрясать воздух пропало. С любимой женщиной, с маленькой художницей ещё можно было что-то обсудить. Но с остальными – нет. Ни с кем. Даже с другом.

Друг оказался слишком массивен для арендованной малолитражки – едва оказавшись внутри, он в два мгновения заполнил салон табачно-коньячным духом, решительно отодвинул кресло назад до упора, и всё равно не поместился весь, то локтем толкал-упирался, то коленом в борт ударял, то окно настежь открывал и выдвигал правое плечо в прохладное забортное пространство, и на его лице то и дело появлялось выражение возвышенного философского неудовольствия, как будто не автомобиль был ему тесен, а весь мир, вся наличная действительность не умела вместить его огромные колени и локти, его бочкообразную грудную клетку, его круглую крутую башку, его волю и страсть к жизни.

«Или, может быть, я ошибаюсь, – подумал Знаев. – Может, ему просто надоело возиться со мной, дураком, развлекать меня, таскать по GQ-вечеринкам».

– Это приходит с возрастом, – продолжал Жаров. – Я хоть и моложе тебя, а быстрей понял. Потому что у тебя… только без обид, да? – много всяких лишних тараканов в голове… Ты же – Знайка, человек-легенда… Умник… Херов интеллектуал… А я, Жора Жаров, – парень прямой… и, слава богу, не такой умный… Поэтому я сообразил раньше. Мы с тобой – взрослые существа. Мы создали империи! Мы тысячам людей дали работу! А если шире взглянуть – не работу, а надежду! На благополучие, на долгую счастливую жизнь, на высшую справедливость. У меня в конторе есть люди, которые сидят на одном месте по двадцать лет. Они женились, родили детей, купили квартиры, вырастили детей, отправили их учиться, купили квартиры детям… Они судьбы свои построили, благодаря мне, Жоре Жарову, балбесу и пьянице… Причём, заметь, Жора Жаров, твой покорный слуга – не полубог ни хрена, не Стив Джобс, и не Илон Маск, никаких понтов, никаких миллиардов… Простой парнишка со 2-й Тверской-Ямской… Понимаешь, к чему я клоню?

– Понимаю, – сказал Знаев. – Здесь – направо? Или прямо?

– Прямо! Всё время прямо, пока не выберемся из города. Я же сказал, тридцатый километр, воинская часть. Ты хотел из автомата пострелять – там тебе будет автомат.

– Отлично, – сказал Знаев. – Закрой окно. Холодно.

– Терпи, – хрипло ответил грубый Жаров. – На улице плюс двадцать. Ты мёрзнешь, потому что ты сегодня не жрал нормально. Не обедал и не ужинал. И полдня просидел за рулём. В этой коробчонке.

И Жаров снова толкнул локтем пластиковую обшивку; машина едва не развалилась на куски; Знаев улыбнулся.