Пацаны. Повесть о Ваших сыновьях

В ночи город будто била дрожь – так мерцал далёкий электрический свет. При безоблачном ярком небе, дрожь эта перерастала в неистовые эпилептические конвульсии, стихающие лишь к утру. В дневном свете чаще всего тех домов за шоссе не было видно: зимой из-за морозной дымки, а летом – из-за низких облаков и городского смога. Город успокаивался, отдыхая в томительном ожидании очередного припадка («до 57% больных эпилепсией испытывают приступы только ночью»).

Их с бабушкой квартирка была маленькой. Крошечная спальня и тесная квадратная кухонька: квадратный столик на две персоны, диван уголком, продавленный и вытертый в двух местах (маленькая круглая проплешина оставлена его задницей и в три раза больше – необъятным задом его бабули). Низенький старый холодильник, открыв который в кухне невозможно было даже повернуться, скромный кухонный гарнитур, набитый под завязку старьём, которое старухе было жаль выбросить. Всё в этой квартире говорило о том, что ты маленький человек в большом городе.

В соседнем доме жил его родной отец. В общем-то, они общались, Родя к нему заходил и иногда даже ночевал, но сложилось так, что жил он всё-таки у бабушки. Отец бухал, водил своих дружбанов, барагозил по синьке, и Родя его хоть и любил сильно (всегда так по-пацански нежно растягивал гласные, говоря: «ба-а-атя»), но жутко стеснялся и всегда краснел, когда в погожий вечерок нахлеставшийся папаша терялся где-то на районе, обязательно повстречав при этом всех Родиных приятелей. Его отца знали все, кто знал район.

Родя, как и большинство из нас, предпринял было жалкую попытку получить образование и, как и большинство из нас, провалился. Но ему удалось быстро взяться за ум (не растягивая безделье на годы), он пошёл работать, приняв тот факт, что ничего другого ему не светит, тогда как все мы тешили себя фантазиями о великом будущем. Пацаны стебали его, мол, тупой, не смог даже шарагу закончить, мол, работает продавцом обуви, платят мало, начальник унижает, а он не уходит. Родя лишь отшучивался в ответ, пожимая плечами, и в итоге получалось так, что никто нигде толком не учился и не работал, а Родя имел стабильную зарплату и потихоньку рос в должности.

Но было ещё кое-что. Там, далеко, в тех мерцающих домах за шоссе, железнодорожными путями и промзоной жила его родная мать с маленьким ребёнком от другого мужчины. С мужчиной опять как-то не повезло, и она вновь осталась одна. Рома работал по шесть дней кряду, чтобы помогать матери содержать того ребёнка. Он покупал малому игрушки, привозил еду, присылал денег ей на карту. Иногда он ночевал у неё. Иногда просто ездил в свой выходной. Иногда заскакивал лишь на несколько минут. Всякий раз, когда мы спрашивали о том, где он был, он весь как-то багровел, сутулился, отводил глаза, ковырял носком землю, тихо отвечая: «Да к мамке ездил». И все понимали, что больше ничего спрашивать не надо.

Он был из таких людей, с которыми как-то сразу начинаешь говорить об очень личном, глубоко спрятанном (впрочем, как и со всяким русским человеком). Самыми простыми словами, в которых, кажется, и кроется истина. Мы говорили о многом, но тему матери и сводного брата он всегда обходил стороной, как обходят что-то, по сей день болезненное, не зажившее в душе. Помню, он однажды сказал, что покупал малому что-то из одежды, и как-то так потупил взор, неприязненно скривились уголки его губ (секундный знак зарытого глубоко в душе, через мгновение силою перекрытый фальшивой безразличной улыбкой), после чего сразу уверенно добавил: «Он же брат мне всё-таки» Хоть я ничего у него и не спрашивал. Потом поднял глаза и так светло, весело посмотрел, будто только что нашёл оправдание всем самым тяжёлым грехам мира. Это был единственный раз, когда я что-то слышал о его матери и брате.

* * *

Да что уж там, у всех пацанов в семьях всё было не слава богу. Поколение безотцовщин. Мужчины, выращенные даже не матерями, а бабушками, так как матери вынуждены были работать и строить свою жизнь. Развалилась страна, и раскол прошёлся по каждому, надломив линию судьбы. Наверное, именно поэтому мы старались убежать от воспоминаний, которые, ведь, навсегда оседают в сердцах и скребут изнутри всю оставшуюся жизнь. Мы убегали от чувства неполноценности, брошенности, неприкаянности, потому что все мы были неполноценны, брошены и неприкаянны.

Разве может иначе чувствовать себя мужчина, взращённый женщинами, оставленный женщинами, окружённый женщинами? Разве может он знать, как выжить в мире мужчин? Как ведут себя мужчины? Какие решения принимают мужчины? Разве могли мы не бояться мира, который был по ту сторону материнских объятий? Мы укрывались от этого страха за плотной пеленой наркотического угара. Глушили его. Наркотики погружают в иллюзию свободы от прошлого и будущего. Момент «сейчас», в котором нет ничего, что тянет сердце в прошлое. В опьянении все равны.