Пацаны. Повесть о Ваших сыновьях

Меня ждала тёплая постель. Голова и тело ныли. Я постоянно избавлялся от отвратительного кисловатого привкуса во рту смачным плевком на асфальт. Слюни тянулись. Лужи тянулись. Тянулись чёрные линии проводов на фоне серого неба с тёмными тянущимися тучками, будто размазанными по нему. От яркого солнца, главенствующего все последние дни, не осталось и следа. Снег слезал отовсюду – как слезает шерсть с мокрой собаки. Последний раз я сплюнул прямо перед домом на стену собственного подъезда и, тряхнув головой, выкинул оставшиеся мысли в облезлую после зимы, грязную помойку слева от входа. Туда же полетела и пустая смятая пачка сигарет, залежавшаяся в кармане ещё с начала того пьяного вечера, в которой, как я потом вспомнил, оставалась пара плюшек на утро (пришлось вновь одеться, спуститься, порыскать в помойке и с досадой заключить, что, видимо, прошёл дворник и вытряхнул всё в общий мусор).

* * *

Я совершенно не понимал, что происходит между этими двумя, а точнее, уже тремя придурками, да и как-то не особо старался вникнуть. Вроде как Ася с Марго, Болоцким и Ваней зависали у Димаса, звали они и меня, но после всех историй приходить не особо хотелось. Да и как-то неудобно было перед остальными пацанами, которые явно не жаловали «второго» Лёшу.

Через пару недель повеяло весной, и я почувствовал жажду перемен, а главное, чего мне действительно хотелось, – не сидеть летом без бабла. Всё это время родители высылали мне кое-какие деньги, которые я тут же спускал на дурь и на еду для себя (питаться с пенсии своих стариков было как-то уж совсем стыдно). За долгую мрачную зиму я так истосковался по кипению жизни. Так не терпелось вдохнуть запах свежей юной природы, окутывающий район с первым появлением зелени. Так хотелось поскорее уйти в летний отрыв, в бессонные весёлые ночи, что я сильно урезал себя в употребляемой травке, перешёл на совсем простые продукты, начал откладывать большую часть родительских денег и решил устроиться на работу к Роде «два через два».

В то время в этом же ТЦ неподалёку от ранчо, в магазине этажом ниже работал и Бездарь. Работка у парней была не такая уж скотская, как я себе представлял. Народу в торгаше было немного, аврал только по выходным, в остальные дни мы тупили на точке, считая проплывающие мимо красивые задницы, чуваков с барсетками, стрёмных тёлок, кавказцев, и составляли при этом всевозможные глупые рейтинги увиденного за день, раздавая особенно запомнившимся баллы)))

Мы с Ромчиком ходили на обед с Захаром, пересекались с ним же в курилке и после закрытия магазина шли втроём на самый верхний уровень парковки, с которого открывался прекрасный вид на всё ещё далёкий от нас центр города, яркую вереницу машин, толкающихся в нескончаемой пробке на нашем шоссе, и бескрайнее небо, давно уже оставленное солнцем, но хранившее ещё в себе его яркие лучи, окрашивающие свод в разные цвета: тёмно-красная широкая полоса у самого горизонта, персиковый чуть выше и лимонный, постепенно растворяющийся в глубокой синеве.

Поднявшиеся с земли бледные сумерки окутывали всё вокруг. Уличные фонари, с треском включившиеся четверть часа назад, теперь горели ровно и ярко. Один за одним зажигался свет в окнах квартир. Люди возвращались домой. Разогревали пищу. Обсуждали прошедший день, новости, сплетни. Смыкались в поцелуях или сталкивались в каждодневной брани. Мы же курили плюшки, болтали, ёжась от пронизывающего апрельского ветра и холодного пива, купленного совершенно некстати, но столь желанного после долгого дня.

Родя был излюбленной мишенью для неприятных Захиных шуточек, но в нашем узком кругу Ромчик не стеснялся его посылать, и порой разгоралась нешуточная словесная перепалка (в обществе пацанов он почему-то всегда сносил оскорбления, выдавливая из себя подобие улыбки). Я же всегда оставался в стороне, хоть мне было гадко и обидно за приятеля – я никак не мог согнать с лица глупую улыбку, вступиться за Ромку, осадить Заху или хотя бы показать своё недовольство.

Да что уж там. Я был таким же куском дерьма, как и все. Набивался к Захару в друзья, лишь потому что он торгует «говном», и дорожил этой «дружбой», при каждой встрече надеясь, что покурю на халяву или как минимум, вымучу пяточку за двести рублей. И так же, как и все, за глаза, я разглагольствовал о том, какая скверная перспективка – быть барыгой. Что он доиграется, что нельзя быть таким борзым – в открытую торговать всему району, встречаясь на улице с левыми пацанами средь бела дня. Я терпел его подколы, делал то, о чём он меня просит, давал в долг, «по-братски» покупал ему пивасик после работы (почти каждый день), постоянно давал позвонить со своей мобилы, делился сигаретами, всегда пускал к себе в подъезд. Делая всё это, ловил себя на смутной неприязни, гнездящейся прямо в сердце и свербившей мою совесть терпиливыми попытками доказать ей, что «говно» становится центром моего грёбаного мирка, что я сам становлюсь тем, кого я всегда осуждал.