Пацаны. Повесть о Ваших сыновьях

Пацаны рассмеялись и обняли меня за плечи.

– Бра-а-ат, это так ми-и-ило, ах-ах-ха, – Вано растянул слово «мило» в манере, подражающей нашим девчонкам, которые постоянно говорили: «Это так ми-и-и-ило».

– Не знаю, там всё такое… бездушное, что ли. Глянец. Хоть и приятные люди, но всё как-то поверхностно.

– Ха, а у нас лучше, что ли? Душевно сажают за грамм, предварительно обчистив до нитки. Там такое вряд ли возможно.

– Блин, да. Невозможно. Ну там и своего говна навалом. Но дело не в этом. Дело в том, понимаешь, что не важно, есть у этой страны будущее или нет, справедливо тут или нет, плохо ли, хорошо ли тут живётся людям – это всё внешнее. А каждый ведь живёт внутри своей черепной коробки, сечёшь? По большому счёту – ничего не имеет значения, пока не коснётся тебя.

– Ну да-а-а…

– У каждого свой мир, понимаешь? Всё внешнее – не более чем декорации, не имеющие никакого отношения к зрителю. Суть в том, с кем ты сидишь в зрительном зале. Если люди близкие тебе по духу, то вы, типа, смотрите один спектакль и одинаково его понимаете, а если нет – то вам не по пути, короче. Как-то так…

Не знаю, поняли ли они меня тогда. Я был пьян, и мне, конечно, казалось, что мы все прекрасно друг друга понимаем.

* * *

С появлением полноценной работы моя жизнь изменилась. С одной стороны, было приятное осознание того, что я наконец сам себя обеспечиваю, а значит, могу уходить в отрыв с чистой совестью. Было воодушевление приближающейся субботы –вознаграждение за прожитую неделю, несравнимое ни с чем, но с другой стороны… Было и самое гнетущее в мире чувство – чувство надвигающегося понедельника. Предшествующий воскресный вечер – сущий кошмар. Ощущение как в шлюпке, медленно приближающейся к краю водопада. Там, в полёте недели, всё, конечно же, будет легко и понятно, но здесь в шлюпке – кровь леденеет при мысли о том, что ждёт тебя. А ждало меня то же, что и всех, – работа. С пятницы по воскресение.

В пятницу я, как и все, мчался домой, на район, словно на крыльях, и гулял чуть ли не до вечера воскресенья, а в понедельник понурый плёлся до автобусной остановки, дожидался переполненного автобуса, кое-как залезал в него и был рад тому, что на шоссе пробка и придётся торчать зажатым в толпе минут сорок, потому что даже это было лучше, чем предшествующий день в аквариуме нашего салона связи.

На работе всё начиналось одинаково. Первой приходила толстозадая уборщица Наринэ. Мыла две стеклянные стены таким едким средством, что щекочет в носу. У двух других, глухих стен стояли застеклённые стеллажи с мобилками и всякими примочками: зарядками, батарейками, наушниками и прочей чепухой. Наринэ небрежно проходилась по ним щёточкой для пыли. Пыль по углам, на прилавке, на компьютере. Она расправлялась со всем этим минут за десять и ещё минут десять водила мокрой тряпкой по полу, в душе, очевидно, радуясь, что сейчас лето, а не зима.

Приходил я. Небрежно кидал сумку на прилавок и удалялся в подсобку: туалетик и засранная кухонька метр на метр. Включал белый от накипи чайник и, не дождавшись щелчка заведённой кнопки, снимал его кипящим, чтобы залить свой кислый растворимый кофе в фирменной кружке, белая внутренность которой стала чёрная от кофейно-чайного налёта (можно было и помыть, но я брезговал мочить руки в тонкой струйке ледяной воды, еле-еле идущей из под заляпанного краника). Впереди ждало девять часов каторги. Хотя никакой я был не каторжник, конечно. Зад в тепле. Белая рубашка, наглаженная бабулей. Даже не маменькин сынок, а бабушкин.

Родители ещё долго злились, но старики отошли быстро. Особенно, когда я начал работать. Дед сменил праведный гнев на милость, а бабушка стала ещё больше надо мной кудахтать. По вечерам я приносил ей сладости из кондитерской по соседству с работой. Дарил цветы без повода в благодарность за то, что каждое утро меня ждал домашний обед, аккуратно упакованный в пластиковые коробочки.

Дни стояли невыносимо жаркие. «Может, оно и к лучшему – прятаться под кондиционером, чем плавиться в гашишной тупке на районе? Может, это к чему-то приведёт, что-то даст? Может, это начало пути? Но разве так должен был начинаться мой путь?» – думалось мне в часы рабочего безделья.

По выходным все вопросы отпадали. Марихуана, кислота, холодное пиво – не имеет значения, ночь будет яркой в любом случае, и совершенно не важно всё то, что было до неё.

Медленный троллейбус, скрипя брюшиной, дотащит нас до метро. Интервалы между поездами длинные, ночные. Первое, что чувствуешь при приближении состава, – колыхание волосков на макушке. Потом – поток сухого и терпкого духа земли, несущийся на тебя из тоннеля. Такой сильный, что невольно делаешь шаг назад от края платформы. И вот на рельсах блещет отражение фонарей головного вагона, спускающегося с невидимой до этого горы или медленно вползающего под гору (круглые фары появятся лишь на пике, метрах в пятидесяти от станции).