Паутина

Но Епистимія ползала за нею на колѣняхъ, ловя ее за платье, обращая къ ней лицо съ настойчивыми, нестерпимо сіявшими сквозь хлынувшія слезы, синими глазами.

— Солнышко вы мое! Если заговоритъ онъ съ вами о любви своей, — радостная вы моя! — не обезкураживайте вы парня моего! не убивайте!

Аглая, растерянная, взяла ее за плечи и старалась поднять.

— Но что же я могу, Епистимія? Ну, что я могу? повторяла она. Да встань же ты, сдѣлай мнѣ милость. Вѣдь я же не могу такъ… мнѣ стыдно…

Епистимія поднялась:

— Голубушка! — заговорила она, всхлипывая, съ по краснѣвшимъ носомъ, странною полосою обозначившимся на зеленомъ ея лицѣ. — Голубушка вы моя! Вѣдь все это, — что онъ науку свою предпринялъ, учится, къ экзамену готовится, — все это въ одной мечтѣ старается: буду образованный, стану всѣмъ господамъ равенъ, барышнямъ пара, Аглаѣ Викторовнѣ женихъ.

Аглая смотрѣла на нее внимательными, участливыми глазами и качала головою.

— Мнѣ жаль его, Епистимія. Мнѣ очень жаль его. Но ты сама говоришь, — и ты права, — это безуміе! Между нами нѣтъ ничего общаго. Нелѣпо! Смѣшно!

— Знаю! — даже восторженно какъ то воскликнула Епистимія. — Очень знаю! Матушка! Развѣ я васъ о согласіи прошу? Невозможно! Неровня! Но если y парня такая фантазія, что онъ по васъ съ ума сошелъ?

Аглая невольно улыбнулась.

— Не могу же я за всѣхъ, y кого ко мнѣ фантазія, замужъ итти!

Епистимія поймала ея улыбку и въ тотъ же мигъ ею воспользовалась.

— Вы погубили, вы и помогите, — съ глубокою ласкою сказала она, притягивая дѣвушку къ себѣ за руку и заставляя ее опять сѣсть на кровать, и сама сѣла рядомъ съ нею, обнимая ее за талію.

— Право, не вижу, чѣмъ я помочь въ состояніи.

— Да, вотъ, только тѣмъ, чего прошу. Не отказывайте на отрѣзъ.

— Ты странный человѣкъ, Епистимія Сидоровна. Какъ же я могу не отказать, если этого не можетъ быть, если я не согласна?

— Барышня, милая, не уговариваю я васъ соглашаться. Откажите. Богъ съ вами! Откажите, да не на отрѣзъ. Обѣщайте подумать. Срокъ для отвѣта положите.

Аглая задумалась.

— Когда нибудь отвѣтить надо же будетъ, — нерѣшительно сказала она. Но и этого было достаточно ободрившейся Епистиміи, чтобы убѣдительно впиться въ нее не только словомъ, но и пальцами:

— Дѣтинька моя! Если вы его хоть полусловомъ поманите, — онъ три года ждать радъ будетъ.

— И три года пройдутъ.

Но Епистимія, пожимая ее костлявымъ своимъ объятіемъ, похлопывая по колѣну костлявою рукою, говорила съ нервнымъ, лукавымъ смѣшкомъ сквозь слезы:

— Мнѣ лишь бы сейчасъ-то его уберечь, a въ теченіи времени, будьте спокойны: образуется. Всѣ силы старанія употреблю, чтобы его фантазію освѣжить и возвратить парня къ разсудку. Тоже имѣю надъ нимъ властишку-то. Только теперь то, сразу то въ омутъ его не толкайте.

Аглая встала. Ей и хотѣлось сдѣлать что нибудь пріятное для Епистиміи, которая всегда была къ ней отличительно ласкова и добра предъ всѣми другими Сарай-Бермятовыми, и дико было, не слагалось въ ея умѣ требуемое обѣщаніе.

— Ужасно странно, Епистимія Сидоровна! произнесла она, еще не зная, въ какую форму облечь свой отказъ, и въ смущеніи перебирая бездѣлушки на Зоиномъ комодѣ. A Епистимія, оставшись сидѣть на кровати, со сложенными въ мольбу руками, смотрѣла на Аглаю снизу вверхъ чарующими синими глазами и говорила съ глубокою, твердою силою искренности и убѣжденія:

— Барышня милая, пожалѣйте! Вѣдь — что я въ него труда и заботъ положила, чтобы изъ нашей тины его поднять и въ люди вывести! Мать то только что выносила его, да родила, a то — все я. Пуще роженаго онъ мнѣ дорогъ. Теперь онъ на перекресткѣ стоитъ. Весь отъ васъ зависитъ. Пожалѣете, — человѣкомъ будетъ, оттолкнете, — чорту баранъ. Что я буду дѣлать безъ него? Ну — что? Свѣта, жизни должна рѣшиться!

Аглая, тронутая, хорошо знала, что это правда, и ей еще больше хотѣлось помочь Епистиміи, и еще больше она недоумѣвала.

— Что же я должна сказать ему? Я, право, не знаю.

Епистимія подошла къ ней, ласковая, льстивая, гибкая.

— Мнѣ ли дурѣ учить васъ? Вы барышня образованная. У васъ мысли тонкія, слова жемчужныя.

Аглая отрицательно качнула головой.

— Какъ ни скажу, все будетъ обманъ.

— Лишь бы время протянуть! — съ мольбою вскрикнула Епистимія, хватая ее за плечо костяшками своими.

Аглая высвободилась.

— Я не умѣю лгать, — сказала она съ искренностью. — Когда приходится, теряюсь, бываю глупая. Братья сразу замѣчаютъ.

Епистимія отошла.

— Братья въ васъ не влюблены, — возразила она, — a Григорій слѣпой отъ любви ходить.

— Грѣшно человѣка въ лучшемъ чувствѣ его морочить.

— Нѣтъ, — строго возразила Епистимія. — Если ложь во спасеніе, то не грѣхъ, a доброе дѣло. Грѣхъ — чело вѣка въ отчаянность ввести.

Аглая долго молчала. Прислонясь къ комоду и положивъ руки на него, она, въ своемъ темнозеленомъ, почти черномъ платьѣ, казалась распятою. Епистимія издали ловила ея взглядъ, но Аглая упорно смотрѣла на коврикъ подъ ногами своими, и только видѣла Епистимія, что волненіе быстро краситъ ее румянцемъ, такъ что даже шея y нея порозовѣла…