Паутина

— Да, этого я на себя не возьму, — произнесла она, наконецъ, голосомъ, въ которомъ тепло дрожала искренность самосознанія, — этого я никакъ не возьму на себя, чтобы изъ-за меня человѣкъ жизнь свою испортилъ.

Епистимія въ эти слова такъ и вцѣпилась, торжествующая, расцвѣтшая.

— Кабы только испортилъ, родная! — возбужденно подхватила она. — Кабы только испортилъ! Потеряетъ онъ себя, Аглаечка! Вѣрьте моему слову: вотъ, какъ самый послѣдній оглашенный, себя потеряетъ!

Аглая, поднявъ свои длинныя черныя рѣсницы, освѣтивъ ее задумчивыми, ласковыми глазами, повторила рѣшительно и твердо:

— Быть причиною того, чтобы чья-нибудь жизнь разрушилась, этого я и вообразить для себя не умѣю. Съ такимъ пятномъ на совѣсти — жить нельзя…

Синіе глаза побѣдно сверкнули, увядшія губы Епистиміи сжались въ важную складку, и все лицо приняло такое же значительное выраженіе, какъ тѣ слова, которыя она про себя подбирала, чтобы сказать ихъ Аглаѣ…

Но въ скрипнувшей изъ корридора двери показалось курносое лицо Марѳутки и пропищало, что архитекторъ отъ барина Симеона Викторовича уѣхалъ, и баринъ Симеонъ Викторовичъ приказываетъ тетенькѣ Епистиміѣ, чтобы немедленно шла къ нему… Глядя на Аглаю, Епистимія не могла не замѣтить, что она, какъ лучомъ, освѣтилась радостью прервать тяжелый разговоръ… И эта нескрываемая радость заставила ее придержать языкъ и замолчать то важное, что на немъ уже висѣло.

— Не время, — подумала она. — Не поспѣло яблочко. Сорвешь — погубишь, укусишь — оскомину набьешь…

И, накинувъ на острыя плечи сѣрый платокъ свой, она только низко поклонилась Аглаѣ:

— Ужъ я пойду, Аглая Викторовна, a то Симеонъ Викторовичъ будутъ сердиться… Очень много вами благодарна… Вѣкъ не забуду вашей ласки, какъ вы меня пріободрили… A разговоръ этотъ нашъ позвольте считать между нами неоконченнымъ, и, когда y васъ время будетъ, разрѣшите мнѣ договорить…

Аглая отвѣтила ей только нерѣшительнымъ и неохотнымъ склоненіемъ головы…

— И ужъ вы мнѣ позвольте надѣяться, — продолжала Епистимія, — что я передъ вами говорила — все равно, какъ попу на духу… чтобы — сдѣлайте милость — сберечь это въ секретѣ, между нами двоими: чтобы ни Зоинькѣ, ни братцамъ…

— Въ этомъ можешь быть совершенно увѣрена, — сказала Аглая. — Ты говорила, я слышала. Больше никто не будетъ знать.

Епистимія еще разъ поклонилась ей и вышла.

— Первую пѣсенку, зардѣвшись, спѣли, — хмуро думала она, идя корридоромъ къ кабинету Симеона. — Ну, да и за то спасибо. Я много хуже ждала… Теперь держись, Епистимія Сидоровна! Съ малиновкою было легко, — каково-то будетъ съ лютымъ сѣрымъ волкомъ?

XI

Когда она, постучавъ и получивъ отзывъ, вошла въ кабинетъ, Симеонъ стоялъ y окна и смотрѣлъ во дворъ, заложивъ руки въ карманы брюкъ, что сразу бросилось Епистиміи въ глаза, такъ какъ не было его постоянной манерой…

— Пистолетъ y него тамъ, что-ли? — пугливо подумала она — не предъ Симеономъ пугливо, а по тому странному страху, которое большинство женщинъ питаетъ къ оружію, будто къ какой-то мистически-разрушительной, самодѣйствующей силѣ.

— Запри двери, — не поворачиваясь, приказалъ Симеонъ. — И ключъ положи на письменный столъ. Она исполнила.

— Садись. Сѣла.

— Ну-съ?!

Теперь онъ быстро повернулся къ ней и глядѣлъ издали, сверкающимъ, ненавистнымъ взглядомъ, который былъ-бы страшенъ всякому, кто зналъ его меньше, чѣмъ Епистимія. Она же сразу разложила взглядъ этотъ привычнымъ, за много лѣтъ, наблюденіемъ на составныя части и опредѣлила, что, какъ ни золъ Симеонъ, но боится ея онъ еще больше.

— Ну-съ?!

— Нѣтъ, пистолета y тебя въ карманѣ нѣтъ, — насмѣшливо подумала Епистимія, — шалишь-мамонишь, на грѣхъ наводишь, обманываешь…

И, сразу осмѣлѣвъ и успокоившись, она даже спустила сѣрую шаль съ острыхъ плечъ своихъ. A Симеонъ стоялъ уже передъ нею, какъ солдатъ въ строю, пятки вмѣстѣ, носки врозь, и, все съ засунутыми въ карманы руками, покачиваясь корпусомъ впередъ и назадъ, повторялъ:

— Ну-съ?

— Что нукаете? Не запрягли! — улыбнулась она.

Онъ круто остановилъ ее движеніемъ руки.

— Нѣтъ ужъ, пожалуйста. Довольно. Прямо къ дѣлу и на чистоту.

Это, — что онъ такъ сразу повернулъ дѣло, ждетъ отвѣта въ упоръ на вопросъ въ упоръ и не позволяетъ подползти къ сути и цѣли объясненія издали, окольнымъ подходомъ, — смутило Епистимію, вышибло изъ сѣдла и вогнало къ робость… Она не могла преодолѣть въ себѣ этого смятеннаго наплыва, a въ то же время чувствовала, что обнаружить его предъ Симеономъ значитъ почти зарѣзать свое дѣло, что онъ сразу возьметъ надъ нею свое привычное засилье…

— Эхъ, — съ досадою думала она, — слишкомъ понадѣялась на себя. Не слѣдовало сводить въ одинъ день два эти разговора. Слишкомъ много силы истратила съ Аглаюшкой. Не хватитъ меня на этого, прости Господи, дьявола…

A «дьяволъ», стоя предъ нею, позади высокаго кресла, и, постукивая по спинкѣ его взятою со стола линейкою, требовалъ отрывистыми фразами:

— Что же ты? Оглохла? Онѣмѣла? Или ужъ такую мерзость придумала, что даже y самой языкъ не поворачивается выговорить? Открой, наконецъ, уста свои вѣщія, говори…