Павел II. Книга 2. День пирайи

Повинуясь раз и навсегда заданному коду, директорское кресло унесло Елену Эдуардовну в глубокие подземелья под магазином. Спуск был скоростным, но все же длительным, в конце концов Елена Эдуардовна очутилась в белом и чистеньком помещении, ни дать ни взять ординаторская в институте имени Склифосовского, там кресло остановилось, а когда Елена Эдуардовна соизволила его освободить, унеслось ввысь. Дальше по чину ложи полагалось четверть часа «одиночного радения»: теоретически считалось, что Елена Эдуардовна, стоя на одной только пятке правой ноги, вертится очень-очень быстро, так, чтобы даже лица нельзя было увидеть, а превратилась бы почтенная канцлерша как бы в белую колонну. После этого разрешалось еще — по желанию — поговорить неведомыми языками, но не обязательно. Елена Эдуардовна была воспитана в традициях реалистических, хотя и теософских, и, ясное дело, ни на какой пятке не крутилась: отведенные на это занятие четверть часа употребила она иначе: вызвала из стены некое существо в белом балахоне а-ля ку-клукс-клан, которое и подправило ей износившийся за день маникюр. Что же до говорения иными, неведомыми языками, то не без основания полагала Елена, что в ее ложе займутся этим другие.

Елена Эдуардовна никогда не опаздывала, если куда было назначено. По истечении всех приготовительных сроков и ни секундой позже поднялась она, переоблачилась с помощью ку-клукс-кланоподобного существа в просторные белые одежды, положенные заповедными гренландскими уставами, и, изредка поворачиваясь вокруг своей оси, — для тренировки, не более, — пошла длинным белым коридором, уровень коего понижался и повышался без всякой видимой причины. В отличие от подвалов Хитровки, за столетия под чьими только флагами не побывавших, кудринские катакомбы спокон веков служили одной цели: были тут винные подвалы, заложенные кем-то в прошлом столетии, потом более или менее по тому же назначению использованные гранд-очаровашкой маршалом Берией, чей дом располагался рядом; позже часть подвалов досталась высотному гастроному. Но только часть, и самая сырая, та, что поближе к речке Пресне, вообще-то заключенной в трубу, но в старом зоопарке протекавшей свободно, выдавая себя за пруды. Остальная часть подвалов, приблизительно девять десятых, принадлежала масонской ложе. Были подвалы не особенно глубокими, но на диво просторными, из-за них даже подземного перехода через Садовое кольцо возле Кудринской нельзя было построить. Там, за тысячами сорокаведерных бочек бастра и мальвазии, то есть, конечно, сплошного абрау, но древние запреты ложи не разрешали думать и выражаться современными символами, — располагалась комнатушка, где ложа «Лидия Тимашук», или, иначе, Ложа Жены Великой Добродетели, проводила свои агапы, — иной раз даже с водочкой.

Одновременно с поместным мастером-вредителем через несколько дверей вошли в комнатушку шесть из девяти членов ложи. Свое председательское место давно уже занимал венерабль-вредитель Горобец, или, по-здешнему, брат Владифеликс Виссарэдмундович. Напротив него, на другом конце длинного деревенского стола, сидела пожилая, даже очень пожилая женщина, чье присутствие в масонской ложе было загадкой даже большей, чем сам Горобец. Звали ее просто Баба Леля; носила она с самого, кажется, основания ложи звание ритора-витии и каждый раз поднимала бунт, если кто-либо в обращении ронял привычное масонскому уху «сестра-вредительница». «Никакая не вредительница! — вскипала Баба Леля. — Сам ты вредитель», — и допустивший оплошность, памятуя, что это чистая правда, что он самый настоящий почетный вредитель, а Баба Леля старейший член ложи, смущенно умолкал. Беря в руки любой предмет, вручаемый ей во время агапы-заседания, Баба Леля говорила загадочное заклинание: «Беру и помню». Известно было о ней совсем немногое: что живет она под Москвой, что она вдова сельского учителя, мучится подагрой и ревматизмом, а желчный пузырь у нее и вовсе вырезан. Ходил также слух, что она знает все: только вот думы в ней много, а ничего не скажет. Однако совершенно достоверен был тот факт, что однажды к ней за консультацией обращался сам предиктор ван Леннеп, и ему Баба Леля сделала исключение, ответила. Она сказала: «Да кто же его знает, милок», — и ван Леннеп был ответом совершенно удовлетворен. Еще было известно, что происходит она из каких-то дремучих старообрядцев-забайкальцев, и это в глазах членов ложи придавало ей колорит еще большей таинственности — такой таежный.

Когда все восемь членов ложи опустились в положенные им кресла, Горобец расправил полы своего просторного белого балахона, ритуально похлопал по два раза под каждым ухом, что повторили за ним все присутствующие, кроме Бабы Лели, которая по причине подагры вот уже лет двадцать как не похлопывала. Горобец чуть привстал и простер перед собой руки.

— Порадеем? — вопросил он.

— Порадеем! — ответила часть голосов. Одно место за столом пустовало, Баба Леля, ясное дело, молчала, а хранитель печати был к членораздельной речи сегодня не расположен.

— Что содеем?

— Все содеем!