Павлинье перо

Накануне он лег поздно и не вполне выспался. Проснулся на каком-то необыкновенном триумфе: где-то его при бурных овациях бесчисленных толп венчали повелителем всех восточных народов. Даже досадно было, что проснулся. Он был еще накануне очень возбужден сенсацией: французы обманным способом захватили самолет с вождями алжирских повстанцев, гостями мароккского султана. Этому просто не было имени! Насер был возмущен тоже искренно и простодушно. Своих собственных дел он никогда не порицал — как почти все диктаторы, всегда был прав, — но порицать их с моральной точки зрения ему и в голову не приходило: тут совершенно сходился уже не почти со всеми, а решительно со всеми диктаторами. Не могло прийти ему в голову и то, что тогда так же надо было бы относиться и к другим.

Он пробежал последние телеграммы и телефонограммы. И его возмущение еще увеличилось от того, что как будто действие французов совершенно удалось: захватили опасных врагов, приобрели много ценнейших материалов. Основное распоряжение по печати и по дипломатическому ведомству им уже было дано — возмущаться и негодовать вовсю. Больше делать было, собственно, нечего. Он опять взглянул на часы и приказал ввести первого посетителя через две минуты: это значило не через полторы и не через две с половиной. У всех приближенных были хронометры.

Нужна была небольшая декорация. В отличие от Муссолини, он не подражал Наполеону и даже не скрещивал рук. В отличие от Гитлера, не пользовался бешеными криками. Национального диктаторского стиля в путаной истории Египта не нашел. Все же кое-какие несложные секреты ремесла придумал. Достал с полки и положил на письменный стол «Капитал» в английском переводе, с большим золоченым заглавием на переплете. При приеме американцев на столе обычно появлялся Джефферсон, при приеме немцев Клаузевиц (Клаузевица он действительно в свое время читал, когда готовил курс для военной школы). Прежде были книги и для французских и английских посетителей, но со времени национализации Суэцкого канала французы и англичане почти к нему не являлись, да он теперь и не оказал бы им сочувственного внимания. Приготовил первую фразу для ведения беседы.

Гранитов приехал за четверть часа до начала приема. Он не был официальным лицом, и для него не имели значения соображения престижа: приняли ли тотчас или заставили подождать. В приемной он развернул местную газету. На первой странице с огромными заголовками сообщались все новые сведения об аресте алжирских заговорщиков: «Неслыханное предательство», «Глубоко возмущен весь цивилизованный мир», «Грубый вызов Магрибу со стороны французских колониалистов»... Все это уже было ему известно. На одной из следующих страниц было небольшое сообщение о том» что действия французов вызвали в Мекнесе нежелательные эксцессы. Произошли нападения на французские фермы в окрестностях города. Об одном из этих нападений сообщались подробности. Разъяренная толпа разгромила дворец французского колониалиста богача Жоржа Дарси, жившего в этом доме со своей любовницей-еврейкой. Заметка была коротенькая и скромная. О том, что хозяева дворца зарезаны, что деньги и драгоценности были украдены, в ней не говорилось.

Имя Дарси вдруг поразило Гранитова, он даже вздрогнул: с очень неприятным чувством вспомнил, что так звался жизнерадостный пожилой француз, с которым он прилетел из Лондона на самолете. «Вот так штука! — подумал он. — А как пил, как ел!..» Невольно подумал, что и с ним, в конце концов, может случиться какой-нибудь сходный сюрприз. Тотчас взял другую газету и даже не посмотрел на заголовки первой страницы. Оттого ли, что вторая газета, несмотря на строжайшую цензуру, была несколько более независимой, или же потому, что писал более порядочный человек, события в Мекнесе излагались несколько иначе. Конечно, и вторая газета их приписывала негодованию, охватившему арабский мир; но сообщалось, что беспорядки сопровождались грабежами и насилиями над женщинами. В некоторых случаях можно даже предполагать участие уголовных преступников. Гранитов прочел все очень внимательно. У него было довольно живое воображение, он представил сцену убийства, насилия над женщиной, почему-то вспомнил восточную красавицу Гюль Джамал. Как он ни привык к страшным сценам (не раз представлял себе сцены пыток и расстрелов на Лубянке), он испытывал очень неприятное чувство. «Все-таки к этому наши никакого отношения иметь не могли... Устроили арабские голубчики... «Народное негодование», знаем, знаем...»