Pavor Nocturnus

Обиталище отца встретило меня тишиной и прохладой конца рабочего дня, когда помещение пустовало, а заглохший конвейер уже остывал. Я встал перед механической установкой, которую нынешние дети приняли бы за чудовище из историй ужасов — о, это бесформенное нечто лежало на полу зигзагами, полукольцами и занимало почти все вокруг своим уродливым силуэтом. И пусть оно не шевелилось, легкое дуновение сквозняка можно было принять за дремотное дыхание, а приглушенное эхо шагов в капкане бетонных стен — за биение сердца (или сердец). Редкий бледный свет все же проникал сюда сквозь окна, порой превращаясь в теплый оранжевый и обнажая в воздухе частицы пыли, но вскоре мерк — вместе с тем чередовалось и мое отношение к этому месту. Этот мифический змей крайне удачно отражал сущность своего хозяина: он также создавал плюшевые непотребства для детей, а сам скрывался в недрах фабрики. Скольких детей он (отец или механизм?) снабдил своими игрушками, не общаясь и даже не видясь ни с кем из них? Скольким родителям дал губительный леденец, который вначале принесет их детям счастье, а в будущем так же станет грустной памятью… Я сдерживался, чтобы не плюнуть в знак презрения, и лишь потому, что Рональду Риду пришлось бы это убирать.

В комнате переодевания и отдыха еще ощущалась мятная свежесть мужских шампуней, дезодорантов и одеколонов — удивительно, что глава фабрики не скупился на душ. Металлические ящики для личных вещей не были заперты, словно из высшего доверия друг к другу, и на дверце одного из них изнутри был приклеен кусок желтой бумаги с надписью: «Рональд Рид». Мое внимание, однако, привлекло имя прошлого владельца ящика, начерченное маркером и ныне полустертое. Почему же мой глаз упорно различал переходы букв одну в другую и складывал их в имя моего нерадивого папаши? Зачем же ты, подонок, променял любящую семью на какую-то жалкую фабрику? Деньги, престиж, карьерный рост — все это было маловероятно здесь, хотя, похоже, так и случилось. Пожалуй, лишь за ответом на этот вопрос я и пришел сюда… Я положил сумку Рональда Рида в его ящик, но все же решил оснаститься костюмом, шапочкой и защитной маской — скорее ради прикрытия, поскольку я не собирался начищать это место даже в помощь моему новому знакомому!

И вдруг за стеной послышались слабые, словно намеренно скрываемые шаги, шорохи, перешептывания и приглушенный смех. Эти в тот час несвойственные фабрике звуки подвигли меня выскользнуть на кончиках пальцев наружу и затаиться в полумрачных изгибах конвейера. Мне удалось различить зачинщиков беспорядка, троих мальчиков, проникших на фабрику явно непристойным способом и с недобрыми намерениями. Последним пунктом механизма был крупный отсек, где хранились изготовленные за день игрушки. Один мальчик там, стоявший на плечах товарища, в то время как третий и самый хилый из них посматривал на входную дверь, уже запустил руки внутрь в попытке схватить пару плюшевых медведей. Трудно было скрыть злорадную усмешку, ведь я желал, чтобы нарушители лишили моего отца нескольких увесистых купюр.

В узкую щель между лентами, шестернями и перекладинами я видел лишь тонкие мальчишеские ноги, обернутые тряпичными штанами, и мне первому довелось узнать о том, что некто за их спинами беззвучно спускался с лестницы. Черные туфли застыли на последней ступени, точно в издевательском жесте, а их владелец безмолвно наблюдал за действиями воришек. И вот раздался не звук удивления, не гневный возглас и не зов охранника, а резкий стук трости о бетонный пол, пронесшийся всюду грозным раскатом грома. Я представил выражения детских лиц, полагаю, весьма достоверно, поскольку стороживший их затею мгновенно сорвался с места, а тот, кто подсаживал товарища, наскоро скинул рваные ботинки с плеч и устремился следом к запасному выходу. За миг до предательства последний хулиган все же сумел ухватить игрушку, но беспомощно повис костлявой ладонью на краю этого чана, дергая ногами, точно под ним простиралась бездонная пропасть.

Бенедикт Савва — внутреннее чувство (… родства, к сожалению) подсказывало, что это был он, хотя я видел лишь старые затертые брюки и тупоконечные туфли — подобрался к мальчику и, прислонив трость к стене, снял его и бережно поставил на пол.

— И в третий раз — ты…

За двадцать пять лет его связки потеряли былую эластику и подвижность, что отражалось в свойственной старикам хриплости, и противнейшем скрипе в сочетании с высоковатым тембром. Как же отвратительно было слышать новый, вдвойне чужой для меня голос, но вместе с тем я с некоторым интересом и разладом в душе желал продолжения. И оно не заставило себя ждать: смирившись с поражением, мальчик бросил игрушку и устремился к выходу. Мой отец сделал поразительно ловкий для пожилого человека выпад, и трость, несколько закругленная на конце, с броском ядовитой змеи вгрызлась в сухощавое плечо.

— Стой же! Стой, кому говорят! И откуда в вас столько подвижности…