Pax Africana: континент и диаспора в поисках себя

По своему этническому составу Бурунди очень напоминает Руанду, однако в ней до обретения национальной независимости в 1962 г. «традиционное деление тутси – хуту не было основой политической мобилизации».[438] Здесь клановые и региональные различия оставались гораздо более важными, чем «этнические», а монархия сохраняла авторитет не только среди тутси, но и среди хуту. Хотя в Бурунди бельгийцы также пытались акцентировать различия (в том числе мнимые расовые и этнические) между этими двумя группами,[439] они не делали на них свою основную ставку, предпочитая использовать преимущественно клановое соперничество и борьбу различных представителей правящей династии за престол. Хуту не были исключены из чиновной аристократии ганва, а в составе зависимого крестьянства присутствовали также и тутси, которые именовались «абахуту». Здесь, как и на определенном этапе исторического развития Руанды, обозначение «хуту» было отчасти связано с отношениями подчиненности (человек, получивший в держание участок земли или корову за исполнение определенных трудовых повинностей), однако этот критерий не являлся основным.[440] Согласно Полю Маниша, в Бурунди «феодал – не синоним тутси, а крепостной – не синоним хуту».[441] Иные стартовые условия, чем в Руанде, объясняют гораздо менее конфронтационный характер политической борьбы в Бурунди накануне независимости и особую роль умеренных политических сил, прежде всего Л. Рвагасоре и его партии УПРОНА. Однако в постколониальный период политическая жизнь Бурунди стала очень быстро эволюционировать в сторону руандийской модели. Почему?

«Социальная революция» 1959 г. в Руанде громко отозвалась в бурундийском обществе. С одной стороны, она усилила желание умеренной части бурундийской элиты не допустить повторения руандийских событий в их родной стране: именно поэтому Луи Рвагасоре взял курс на сотрудничество с элитой хуту и с ее лидерами Полем Миререкано и Пьером Нгендандумве. Но, с другой стороны, она способствовала обострению отношений между общинами. Возникновение партии УПРОХУТУ (Союз поддержки хуту) и Христианско-демократической партии, представлявших соответственно хуту и тутси, свидетельствует о прогрессировавшей политизации этничности, хотя, как справедливо замечает П. Маниша, победа УПРОНА на выборах в сентябре 1961 г. неопровержимо доказывает, что в тот момент «большинство бурундийцев <пока еще> не были трайбалистами, что доминировало национальное сознание и что бурундийцы были готовы жить вместе».[442]

События в Руанде ускорили процесс «этнической» идентификации прежде всего у фрустрированных групп общины хуту, все более осознававших свое униженное положение и возлагавших ответственность за него на тутси, которых они рассматривали в качестве «этноса-врага». Вместе с тем эти события способствовали и самоидентификации тутси, поскольку породили у них сильные опасения, что бурундийские хуту последуют руандийскому примеру.[443] Смотря друг на друга с нарастающим подозрением, и тутси, и хуту все больше воспринимали друг друга как различные и даже противостоящие этнические общности. Наглядным доказательством реальности такого противостояния оказались руандийские беженцы-тутси, большая часть которых обосновалась в Бурунди.[444] Беженцы стали важным «конфликтогенным» сегментом бурундийского общества, давшим сильный толчок «этнизации»: они интегрировались во все социальные и политические институты, в том числе и в армию, и значительно расширили политическую базу партий и группировок экстремистов-тутси (например, христианских демократов); в то же время совершавшиеся ими акты террора против местных хуту углубляли «этническое» разделение бурундийцев. Таким образом, если ключевым моментом руандийского «этногенеза» стала осуществленная бельгийцами «расовая» регистрация населения, то в Бурунди катализатором его стала «социальная революция» в соседней Руанде.