Pax Africana: континент и диаспора в поисках себя

Как и в Руанде, политика исключения постепенно вышла за рамки своего исходного «этнического» объекта. Если первоначально она касалась только хуту, то после попытки (реальной или фальсифицированной) государственного переворота офицеров-тутси из провинции Мурамвья в 1971 г. «машина исключения, – по словам Гратьена Рукиндикизы, – распространилась на регионы, кланы, семьи и, наконец, добралась до индивидов».[450] Особую значимость приобрели региональные различия. С 1972 г. ведущую роль в политической жизни стали играть тутси-хима с юга из провинции Бурури, родины президентов М. Микомберо и Ж.-Б. Багазы.[451] Они монополизировали важнейшие функции в армии – руководство генеральным штабом, военными операциями, элитными парашютным и танковым подразделениями, обучением личного состава;[452] еще в 2001 г. они возглавляли две трети государственных предприятий.[453] Похожая ситуация наблюдалась и в сфере образования: в 1985 г. выходцы только из коммуны Мугамба в провинции Бурури составляли 15 % студентов Национального университета.[454] Государственные институты постепенно разлагались, будучи опутанными системой клиентельных сетей, преимущественно регионального и кланового происхождения.[455]

Таким образом, мы сталкиваемся с необычным историческим феноменом «зеркальных» государств, одинаковых по форме (авторитарная этнократия), но противоположных по содержанию: если в Руанде государство являлось механизмом подавления «этнического» меньшинства (тутси) «этническим» большинством (хуту), то в Бурунди – механизмом подавления «этнического» большинства (хуту) «этническим» меньшинством (тутси). Этот факт, значимый сам по себе, приобретает особую важность потому, что оба эти государства оказались двумя неотъемлемыми частями единой системы. Они находились во взаимном притяжении, как два полюса с противоположными знаками «+» и «—», подпитывая этнократический порядок друг у друга. Во-первых, уже само наличие этнократического режима в одном государстве оправдывало его существование в другом. Во-вторых, организуя систематические репрессии против подавляемого «этноса», они как бы обменивались его «излишками», которые позволяли расширять социальную базу этнократического режима в каждом из них. Беженцы исполняли функцию главного конфликтогенного элемента и в руандийском, и в бурундийском обществе, запуская маховик «этнического» насилия, которое консолидировало «этническую» солидарность и укрепляло этнократию. Вспышка «этнического» конфликта в одной стране приводила в действие механизмы конфликта в другой. «Социальная революция» 1959 г., установление этнократического режима и резня тутси в 1963 г. в Руанде инициировали в Бурунди цепь событий, которые привели к «этническому» взрыву 1965–1966 гг. и установлению в ней своей этнократии. Организованный этой бурундийской этнократией «селективный геноцид» 1972 г. в свою очередь спровоцировал новую волну репрессий против хуту в соседней Руанде. Тот же самый механизм, как мы увидим, был задействован и в 1993–1994 гг. И каждое из этих событий сопровождалось массовым исходом представителей преследуемого «этноса», что расширяло потенциальную возможность последующего конфликта. Системе двух государств – «сообщающихся сосудов», как показывает история и Руанды, и Бурунди, была свойственна тенденция к эскалации насилия. Эта эскалация шла, как правило, не континуально, в постепенно убыстряющемся темпе, а скорее в виде скачков, всплесков, все более и более разрушительных.