Пазл Горенштейна. Памятник неизвестному

Вы знаете, в начале ХХ века возникла такая дискуссия о евреях в русской литературе. Я уже не помню, кто там участвовал, хотя, поднатужившись, смогу вспомнить… Помню только одного – Корнея Ивановича, молодого тогда Корнея Ивановича. И они все единодушно – и тот, кто представлял, как говорится, еврейскую сторону, и Корней Иванович, который представлял, так сказать, русскую критику, – они все сходились к одному, что действительно евреи в русской литературе где-то там на периферии, на обочине, что они еще не настолько владеют русским языком как родным, чтобы войти с полным правом… войти и занять достойное место, а тем более войти и занять место, ну не главенствующее, но в первых рядах русских писателей, и что до этого еще бесконечно далеко… Они ссылались на живопись, где уже был Левитан, скажем, на музыку, где были братья Рубинштейны… И говорили, что с литературой, к сожалению, так не получается…

Это происходило тогда, когда уже только опубликовал или должен был вскоре опубликовать свою книгу «Камень» Мандельштам… Но в общем, короче говоря, в пределах того же поколения появились такие вообще корифеи русской литературы еврейского происхождения, как Мандельштам, Пастернак, как Бабель, наконец… Тот же Гроссман… Вот как это бывает. И такое же чудо произошло с Фридрихом Горенштейном. И, конечно, в высоком смысле слова он, конечно, русский писатель. Русский хотя бы потому, что никто не дал, не показал нам такую Россию, какую показал он… И такую художественно убедительную, такую при всей ее фантасмагоричности реальную, такую… что просто, вы знаете, я не знаю, с кем его тут можно сравнить…

Ю.В. Наша беседа проходит за день до презентации вашей книги «Феномен Солженицына», и я не удержусь от вопроса: что бы вы сказали, если бы сопоставили два имени – Горенштейн и Солженицын, мировоззренчески, писательски?

Б.С. Прежде всего, я должен сказать, что, на мой взгляд, Солженицын не такой крупный писатель, как Горенштейн. Солженицын вообще… ну, он поразительная, феноменальная личность. Роль его и миссию его, и значение его трудно переоценить. Но как писатель он был сильно переоценен… Знаете, как это у нас бывает вообще в России… Как Достоевский на похоронах Некрасова, не думая так, а желая так просто польстить молодежи, которая бесновалась там, сравнил его с Пушкиным, сказал, что он стоит рядом с Пушкиным – Некрасов, то раздались голоса «Не рядом, а выше, выше!»… Вот это вот случилось и с Солженицыным. Я читал тут дневники Шмемана, который потом испытал горчайшее разочарование в нем… Ну, «он выше Пушкина, он выше Толстого, великий писатель земли русской…» – причины понятны, но сильно раздут как писатель. «Иван Денисович» – это замечательная вещь, и романы (хотя они с провалами) – «В круге первом» и «Раковый корпус» – вещи замечательные… Ну а «Колесо» – это говорить нечего, это неудобочитаемо…

Но, в принципе, Солженицын, конечно, прежде всего писатель, у которого получается хорошо и даже выше, чем хорошо, замечательно, великолепно, когда он пишет о пережитом… Но как только он начал писать этот первый его роман «Август четырнадцатого», уже видно было, что это не его… Но, конечно, рука есть, мастерство есть, еще сохранилась сила, заинтересованность в теме, особенно когда там столыпинская эта глава, где его это волнует уже по еврейской линии, это понятно все… (Горенштейн рассказал в одном из интервью, что был поражен, как Солженицын прошел мимо того факта, что Багров, стрелявший в Столыпина, сев в зале, обнаружил, что забыл револьвер в пальто в гардеробе, и страшно мучился, сидел как на иголках в ожидании антракта. Но Солженицыну важнее было подчеркнуть, что Багров – еврей. – Ю.В.) То есть не хочу и приуменьшать его, так сказать, роль и литературное значение, но вот… не мистический при всем своем православии, не космический, сугубо земной, в большей мере политик и деятель, и вообще человек, одержимый своей великой миссией… Единственное, что их сближает (Солженицына и Горенштейна. – Ю.В.), это тот патологический, тухлый, граничащий (переходящий эту грань) с фашизмом русский национализм, который Горенштейн так талантливо вскрыл в этом своем романе «Место». Но Солженицын, конечно, в этом смысле представляет собой не материал для сравнения, а как бы объект eго… Он и сам в конце концов, в конце жизни впал в этот смрад вообще. Так что вот эта точка соприкосновения очень для Солженицына неприятная…

Нет, Горенштейн, понимаете ли, это особое, конечно, явление. Ведь это даже непонятно, как [оно возникло. – Ю.В.] на этой советской ниве: мы же все-таки все безбожники… Солженицынское православие – это, конечно же, чистая липа. Ведь он объявил себя православным, а что там на самом деле? Здесь больше показухи… Вообще, я не могу забыть этот театральный жест, которым он перекрестил гроб Твардовского. Это все, как у Галича – «это рыжий все на публику».

Ю.В. Хорошо вы вспомнили «Репортаж о футбольном матче».