Пазл Горенштейна. Памятник неизвестному

Oн, Фридрих, хотел, я думаю, подчеркнуть вот что… Там у него в «Бердичеве» есть такой полукомический персонаж, зять Рахили, которого она ненавидит. Он там моржевал, и у него ампутировали отмороженный палец, помните? Так она про него говорит, что «он одним пальцем уже на том свете, слава Богу» (Сарнов хохочет. – Ю.В.). Tак вот, он всем про себя говорил: «Я – хусский! Хусский!»… И вот Фридрих, видимо, очень не хотел, чтобы за ним стояли эти еврейские комплексы, как говорится, «с пафосом отъевреивания»… Я только так могу это объяснить.

Надо уславливаться о терминах, потому что писатель может быть великим и не гениальным, гениальным и не великим, но вот гениальность – это некая особая субстанция.

Он близок был и дружил с моим другом Лазарем Лазаревым. И более того, Лазарь был хранителем всех его подпольных сочинений. И Лазарь с его разрешения (а Лазарь был, надо сказать, человек очень четкий в этом смысле) дал мне прочесть некоторые его рукописи, в частности, роман «Место», который меня тогда потряс. И когда Фридрих узнал об этом, он как-то уже стал, видимо, числить меня не просто в кругу шапочных знакомых, но в более близком, что ли, кругу…

Ю.В. Каков, на ваш взгляд, вклад Горенштейна в литературу?

Б.С. Ну, вы знаете, я вообще очень высоко ценю Фридриха Горенштейна, в некоторых отношениях выше почти всех своих современников, хотя среди его современников немало писателей замечательных, крупных и любимых мною. Для ясности, для ориентира я назову и Гроссмана (ну, это старшее поколение), а из современников и почти сверстников – это Войнович, это Искандер, это Домбровский… Писатели крупные. Но Горенштейн, на мой взгляд, единственный в этом ряду, в ком я вижу черты гениальности…

Это то, что лежит за пределами понимания, то, что близко к понятию чуда. И Горенштейн, конечно, единственный из них (повторюсь, это всё писатели крупные), единственный, или, может быть, с ним в этом смысле можно сравнить Искандера, – который занят проблемами, я бы сказал… космическими. Космическими и мировоззренческими, такими, как место человека во вселенной… То есть тут он (не буду говорить о масштабах) по задачам, по целям, которые он перед собой ставит, сопоставим с такими гигантами, как Толстой и Достоевский… Ну а вот Чехов – другое… Конечно, нет писателей, которые не задумывались бы о Боге, о бессмертии души… Это все так, но это не то, что их терзало, мучило, Чехова в данном случае – он был более земной человек… А писатель великий тем не менее… Так вот, Горенштейн вот такой.

Судьба его меня всегда волновала. Я помню, примерно в середине шестидесятых (когда был напечатан «Дом с башенкой»? В 1964-м?) мы говорили с одним моим другом, физиком, но человеком очень гуманитарного склада, который интересовался литературой, жил поэзией (с физиками это бывает). «Ну а как вы себе представляете? – спросил он меня. – Вот когда рухнет, допустим, советская власть, во всяком случае цензура, когда вот настанет свобода, абсолютная свобода, абсолютная свобода выражения и самовыражения для художника… у меня такое впечатление, что вся нынешняя литература как-то отойдет на периферию, на обочину… А появятся совершенно новые, неизвестные нам люди, которые сейчас где-то там сидят и что-то свое пишут… свою "нетленку" (Сарнов улыбается. – Ю.В.), значит, «в стол»». И я, знаете, не очень задумываясь, сказал: «Нет, вы знаете, я думаю, что это будут те же самые люди…. Те же Искандер, Войнович, Аксёнов, Домбровский… (я и поэтов нескольких назвал, в частности, Слуцкого, Самойлова, Коржавина), те же люди, которых мы знаем сейчас… Но они раскроются перед нами [по-новому – Ю.В.]… они напишут новые книги… и они вынут из закромов те книги, которые сейчас нам неизвестны, но это будут они же… Единственный писатель, сказал я, которого вы сейчас не знаете и который, безусловно, войдет в первую десятку, если даже не превзойдет ее, это Фридрих Горенштейн». – «А кто это?» Я говорю: «А вот это автор одного рассказа, „Дом с башенкой“, был напечатан год-полтора тому назад в журнале „Юность“. И вот по этому рассказу… вы знаете, как Пушкин говорит: „Он по когтям узнал меня тотчас“ (правильно – „в минуту“ – Ю.В.). Вот по этому рассказу виден был масштаб дарования и сила дарования… Яркость дарования и масштаб дарования».

Но, конечно, по этому рассказу нельзя было предсказать таких крупных его вещей, как «Место», как «Искупление», как «Псалом»…

Вот Булгаков говорил о себе: «Я – мистический писатель». Не знаю, насколько серьезно он к этому относился. Потому что в его мистике (я имею в виду его «Мастера и Маргариту», он ведь писал и вполне реалистические вещи, я-то считаю его художественной вершиной «Театральный роман», но это уже мое мнение, дело не в этом), так вот, в его мистике есть какая-то не скажу нарочитость, но и какая-то юмористическая, сатирическая краска… У Горенштейна все это всерьез, и другого писателя такого, я не скажу уже масштаба, а направления я вокруг не вижу, и, конечно, он в этом смысле явление поразительное…