Печаль Алконоста

 Тонька становилась перед воротами, где было гладко и чисто, и совсем не слушая музыку, внимая только тоскливому вою своего жаждущего ласки тела, вскидывала ноги, взбрыкивала козой, и разлетались в сторону её нелепые немодные туфли. Тонька танцевала! Ей хотелось унять зов любовного инстинкта, вытрясти из своего тела всю тоску, заглушить её истязания громом пластинки на проигрывателе...

 Дети помельче только хохотали над исполнением ею танцевальных номеров. Дети, кто постарше, начинали понимать, что с «тёть Тоней» что-то творится, пытались её остановить. И только, когда старшая из всей честной компании – Люба – выключала проигрыватель, Тонька приходила в себя, вылезала из своего неутолимого желания, осматривалась, где она, и почему смеются дети. Поднимала раскиданные в азарте туфли, забирала свой мешочек с семечками, выдёргивала из тына лозинку и, размахивая нею, загоняла своих гостей домой.

 – Хватит! Завтра рано вставать. Мне на ферму, вам за травой корове. Идите домой.

 Она размахивала грозно этой хворостинкой, но не смела к нам дотрагиваться. Мы с братом были гостями в её доме, «чужими». А «своему» – Миколе-«паразиту» – всё ж перепадало иногда. Я канючила:

 – Тёть Тоня, так ещё рано. Можно я останусь?

 – Я ворота на засов буду закрывать, ты домой не попадёшь.

 И я, очень сожалея, что надо прекращать наши игры и забавы, плелась нехотя домой вслед за Тонькой и своими братьями Витькой и Миколой.

 Никто на свете не понимал Тоньку, её жестокость, вспыхивавшую так внезапно, никто не вникал в её самоистязания. Все считали её недотёпой, дурой набитой, даже родители. А она и не противилась такому о себе мнению. Поэтому, когда её кто занимал, она яростно отвечала. Особенно воевала она со Стефановой Нинкой.

 Обе, и Нинка, и Тонька жили по соседству, даже были роднёй: Нинкин муж Стефан доводился Антонине двоюродным братом. Но эти узы родства не удерживали их от вечных распрей. Ругались из-за всего: из-за тропинки на меже, из-за тыквенной огудины, которая вылезала на дорожку то с одного огорода, то с другого. Из-за пчёл, которые не давали Тоньке проходить в сад, кусали её обязательно. А пчёлы-то Стефановы. Так получалось, что Стефан мёд ел, а Тоньке только жала пчелиные доставались.

 Ругались из-за слив, которые таскали Стефановы дети. Сливы-то Тонькины.

 Ругались и за лодку, которая была общая, ещё Тонькиного и Стефанова деда Конона. Но раз стояла на приколе у Стефанова берега, то Стефан её и зажилил.

 Поводов было очень много. Нинка и не напрягалась совсем. Но то, что она говорила Тоньке, чаще отборным матом, слышали все в Заречке. А Тонька кричала со всей силы, чтобы Нинка замолчала. Но Тоньку слышали только куры во дворе, такой был у неё не звонкий голос.

 Бабушка Татьянка никогда не вмешивалась в эти распри. Да и Левитанша при ней не заводилась, помалкивала. Но когда бабушка хлопотала у летней печки на огороде под старой развесистой грушей, то наверху, во дворе, соседки не упускали случая обменяться изысканными «любезностями».

 Я была на стороне тётки своей, Антонины. А как же иначе? Ведь мы с братом гостили у бабушки, а тётка была её дочкой, и они жили вместе. И в лодку, поэтому, всегда садилась с большой опаской: как бы Нинка Левитан не увидела и не стала орать на всю Заречку, что я порчу имущество.

 Рано утром Левитан ещё спала, или хозяйничала во дворе, и у речки в это время её невозможно было встретить. Я смело залезала в полузатопленную лодку. Крошила хлебушек в воду, рыбки подплывали близко косячком. Одна мелюзга, пугливая и почти не различимая. Достаточно хлопнуть в ладоши, мальков будто ветром сдувало. Хорошая игра для девочки, у которой в бабушкином доме не было никакой куколки, никакой книжки, ни карандашей цветных, ни даже мяча. Я сама себе находила развлечения, наблюдая за бабочками, птичками, жуками, стрекозами и рыбьими мальками.

 Однажды я увидела такое чудо, что забыть его вряд ли когда можно. На камышину, длинную и гибкую, присела птица. То ли она меня не заметила, то ли совсем не испугалась, но опустилась она в двух шагах от меня. Её перья на солнце переливались зелёно-голубым дивным огнём. Я сумела рассмотреть рыженькую грудку, белое горлышко, спина у птички была лазурно-голубого цвета, красные лапки и чёрный клюв. Птица качалась на тростинке некоторое время, и я, хоть и была поражена этим чудом, всё же успела заметить детали её наряда.

 Она походила на прекрасную райскую птицу, какие бывают только где-нибудь в дальних тропических краях. Такими перьями были украшены индейцы на почтовых марках, что красовались в наших детских коллекциях. Теперь же чудесная сказочная птица сидела передо мной, и только вертела головой.