«Печаль моя светла…»

Во-первых, моя экипировка для полевых трудов в чрезвычайно слякотную ленинградскую осень 1954 года получилась очень странной, поскольку из дому я привезла только самые лучшие по тем временам одежки, причем, как оказалось, в расчете на теплый полтавский сентябрь. А поэтому с собой смогла собрать, кроме юбки и двух относительно теплых кофточек, старые дядины спортивные штаны, подшитые под мой рост, его же резиновые сапоги 42-го размера и кучу мужских носков вкупе с тетушкиными довольно легкомысленными платочками. Сережка, к тому времени уже восьмиклассник, тоже озабоченно суетился и буквально заставил меня взять с собой и его драповый картуз (ох, как потом он мне пригодился в ту осеннюю непогодицу!).

Когда наша «шестая русская» по вывешенному списку приехала на грузовике в какой-то колхоз и рассыпалась по дощатому бараку в поисках наиболее мягкого лежака с наваленным пушистым сеном, я разместилась рядом с одной девочкой – Ларисой Мальцевой, тщедушной и веселой, с забавным хвостиком рыжеватых волос и выразительными голубыми глазами, с которой мы почти сразу подружились. Хотя Лариса оказалась ленинградкой и даже старше меня на два года, приехала она тоже безо всякого плаща и с маленьким свертком одежды. В первый день погода была неплохой, и мы часа два поработали на огромном картофельном поле в охотку, но что началось на следующий день… Сначала немного моросивший дождь только побрызгал наши подбитые ветром наряды, намочил мешки, и тут же замерзшие измазанные руки заставили вспомнить, что никаких рукавиц или перчаток у всех нас нет и в помине. Но потом настоящий ливень промочил всех девчонок до последней нитки! Как выяснилось, их экипировка была практически ничем не лучше моей! Потрясающе, но мы тем не менее продолжали героически трудиться и даже закончили мешочную норму картошки, предписанную колхозным бригадиром (преподавателей с нами, конечно, не было). Зато сам собой вдруг проявился главный организатор и вдохновитель мешочного «конвейера» – наш сокурсник после армии, которого впоследствии мы активно, но тщетно продвигали в комсорги курса (отказывался с мотивировкой, что он «пьяница», даже «горький»).

Едва мы дрожащими синими сосульками прибежали «домой», как узнали от мальчишек, устроившихся в соседнем бараке, что третий курс, работавший до нас, бросил эти картофельно-морковочные труды без разрешения начальства из-за непредсказуемой погоды и отсутствия условий. Но как мы, еще не переступившие даже порога славной университетской аудитории, могли с самого начала дезертировать с картофельного фронта?! С горем пополам более двух десятков промокших дрожащих девиц кое-как подсушились у дровяных печек на жалкой продуваемой кухне, зато перезнакомились между собой моментально, а после ужина с тушенкой, пригревшись, разлеглись по своим сенным лежбищам, более всего сотрясаясь от здорового молодого смеха. Кроме двух анекдотов, врезавшихся в память именно своей глупостью, не помню причин этого бурного веселья, да разве они нужны были после такой встряски? В общем, в этом же роде прошли и остальные две недели, из которых запомнились только наши сверхголосистые певческие радости. Особенно вдохновляли песни нового для нас студенческого репертуара типа: «Слезами горькими омытая, / Чужим трудом едва добытая, / Моя любимая стипендия, / Я весь извелся без тебя…»

Среди множества и старых, и новых студенческих песнопений особенно актуальна была нами же сочиненная песня филологов с припевом:

Потому, потому не понарошку
Мы студенты, с филфака притом.
Первым делом, первым делом – на картошку.
Ну а лекции? – А лекции – потом.

К концу колхозного пребывания у многих из нас голосовые связки (и не только они) совсем вышли из строя. Я, конечно, еле добралась домой с тяжелой ангиной, и эта картофельная эпопея-рапсодия оказалась для меня первой и последней (из-за официального медицинского заключения меня определили в спортивную группу «физически ослабленных»).

А потом начались трудовые будни настоящие, уже ученого характера. Понемногу мы стали осознавать в полной мере, что значит только один первый курс филологов: 8 «русских» групп (150 человек), несколько «славянских» групп, штук 6 небольших групп романистов и германистов и, наконец, человек 150 журналистов. Это означало огромный утренний поток студенческой массы в наше фундаментальное, но всего лишь двухэтажное с боковым флигелем здание (на Университетской набережной № 11) и броуновское движение этой массы в рекреациях, коридорах, на лестницах и во внутреннем дворике во время перерывов, а также вечные проблемы с местом в лекционной аудитории, огромные очереди в столовых, буфетах, читальных залах и библиотеках. Еще это значило, что всем курсом мы не помещались ни в одной аудитории и в случае лекций для общего потока приходилось занимать амфитеатр на историческом факультете, напротив Библиотеки Академии наук.