Печали американца

Как-то вечером мы ужинали с коллегой, поэтому я вернулся позже обычного. Подходя к дому, я заметил, что жалюзи на окне в квартире моих жильцов подняты и в гостиной горит свет. За столом, склонившись над большим листом бумаги, сидела Миранда. Распахнувшийся ворот махрового халата открывал взору полукружия грудей. Правая рука двигалась, она рисовала. Рядом, на столе, валялись ножницы, ручки, пастельные мелки и стояли пузырьки с тушью. Сперва мне показалось, что Миранда делает эскиз для книги, но потом понял, что ошибся. На рисунке была изображена крупная женская фигура с широко открытым зубастым ртом, напоминающим волчью пасть. Ее окружали существа помельче, но кто они, я не сумел разобрать. Нельзя было задерживаться у окна, иначе Миранда могла подумать, что я за ней подсматриваю, но этот звероподобный образ врезался мне в душу. Я вспомнил, как впервые увидел гойевские «Каприччос». Эти картины, одновременно притягательные и отвратительные, все во мне перевернули. Беглый взгляд на рисунок Миранды натолкнул меня на мысли о Гойе и его монстрах. Нас сильнее всего страшит в них не неведомое, а знакомое. Глаз распознает зооаморфные или антропоаморфные формы, которые кто-то вывернул, искривил, вытянул или перемешал до полной неузнаваемости. Монстры опровергают деление на категории и классы. Перед сном я вспоминал своего давнего пациента, мистера Т., которого преследовали голоса умерших, известных и безвестных, мужчин и женщин, непрерывно звучавшие у него в ушах, и о терзаниях Даниэля Пауля Шребера. Фрейд писал об этом несчастном, прочтя его мемуары. Шребера мучили невидимые глазу божественные лучи, связанные с небесными телами, он писал о пытке «ревущего чуда» и «вибрации сладострастия», заполнявшей его естество и неотвратимо превращавшей его в женщину.

В детстве Инга страдала припадками. Глаза вдруг начинали закатываться, и она переставала понимать, что с ней. Продолжались они недолго. На моей памяти был всего один длинный припадок, когда я испугался по-настоящему.

Мы играли за домом в лесу. Я был пиратом, который взял Ингу в плен, привязал ее воображаемыми веревками к стволу дерева, а она молила меня о пощаде. Я уж совсем был готов смягчиться и даже принять ее на борт в качестве пиратки. Тут Инга открыла рот, чтобы что-то сказать, и замерла. Ее веки как-то странно затрепетали, на нижней губе повисла тоненькая нитка слюны, которая в ярком солнечном свете сверкала серебром. Помню шелест листьев над головой и доносившееся откуда-то журчание ручья, других звуков не было, все будто бы замерло вместе с Ингой. Не знаю, как долго это длилось, наверное, считанные секунды, но за эти семь-восемь ударов сердца, когда я смотрел на нее и ждал, я успел страшно испугаться. Мне показалось, что во всем виновата наша игра, что это я своими злодейскими фантазиями обездвижил Ингу. Разорвав непереносимую паузу, я взвыл: «И-и-и-инга!» — и кинулся к ней. Она тут же обняла меня, прижала к себе, испуганно спрашивая:

— Что с тобой, Эрик, тебе больно?

Сейчас я могу с уверенностью утверждать, что Инга была подвержена абсансам — кратковременным выключениям сознания, проявляющимся при малых эпилептических припадках, но с возрастом она это переросла. От былого недуга остались мигрени и их предвестники да еще некая хрупкость, проступавшая в ее облике. Еще мальчишкой я отчетливо сознавал, что моя сестра не такая, как другие дети, поэтому мой долг — не давать ее в обиду. Дома Инга была в безопасности, но стоило ей войти в школьный автобус, она из-за своей уязвимости превращалась в мишень для насмешек. Я, как сейчас, вижу ее, медленно идущую по проходу между сиденьями: длинная светлая коса, перекинутая за спину, темные очки, прижатые к груди книжки, — она изо всех сил старалась сделать вид, что не слышит ядовитого шепота за спиной:

— Придурочная, смотри, придурочная.

— Инга-дурында, курица слепая.

Она дрожала как осиновый лист. В этом была ее главная ошибка. Дрожь провоцировала дальнейшие оскорбления, а поскольку Инга с младых ногтей решила вести жизнь чистую и непорочную, то никогда не могла дать отпор своим мучителям. Это обеспечивало ей сознание внутреннего превосходства над ними, но никак не облегчало утренних терзаний в школьном автобусе или на переменах.