Печали американца

— Он самый.

В голосе Рагнилд зазвучали задумчивые ноты.

— Их всех давно нет. Никого не осталось. Теперь вот и Ларса не стало, это так тяжело. Замечательный был человек.

— Да, замечательный, — повторил я почти шепотом.

Меня тронули не столько ее слова, сколько их звучание. К ее речи намертво приклеились ритм и мелодика другого языка. Мой отец говорил точно так же.

— А про Гарри вы что-нибудь помните? За что его посадили?

В трубке раздался какой-то шум.

— Он же пил, бедолага. Через пьянство все и получилось.

Эгги начала ко мне захаживать. Стук в дверь раздавался где-то раз в неделю, и вскоре у нас сложился целый ритуал. Она отпирала дверь со своей стороны, входила и тащила меня на диван, где мы разговаривали. Я слушал про драконов и динозавров, про кошку Кэрри, которая убежала, а назад так и не вернулась, про куклу Венди, которая плохо себя ведет, поэтому ее надо все время наказывать. По временам ее тянуло на туалетную тематику, и бурный поток всей этой чуши хлестал мне в ухо:

— А ведьма, — тут Эгги лихорадочно сглатывала и переводила дух, — ведьма смотрела в другую сторону, и она взяла и съела метлу. Метла такая невкусная! Потом она увидела, что два человека пляшут прямо на ее шляпе, тогда она их в какашки закатала, и получился пирожок, ам!

И все это под прысканье и хихиканье.

Я слушал про ее страшные сны, про чудище с «длинными, злыми, кусачими зубами», которое ворвалось к ним в детский садик, про смерч, разбушевавшийся «прямо за нашим домом», про то, как он в щепки разломал садовые стулья и оторвал ей руку, но ее удалось приставить на место.

— Моя мама на работе делает книжки, а на самом деле она художник. Ш-ш-ш-ш, — Эгги поднесла палец к губам, — нельзя шуметь. Она сейчас работает.

О своем отце она тоже рассказывала:

— Папа уехал, еще когда я маленькая была. Он в одном таком специальном месте и машину свою туда забрал. Он теперь больше не может приходить, потому что дотуда далеко.

Она принялась качать головой вперед-назад и вопить, барабаня пальцами по груди, чтобы голос дрожал:

— А-а-а-а!

Потом резко остановилась и искоса посмотрела на меня:

— Он теперь такой малюсенький, что я его вообще не вижу.

В странности нашей с Эглантиной дружбы я прекрасно отдавал себе отчет. Девочка бессознательно чувствовала, что я готов ее выслушать. В конце концов, это ведь моя профессия. Как «доктор Эрик» я должен лечить, «кто волнуется», а «волнуется» можно изобразить как волну, а потом ИЦА. И в то же время я всеми силами старался не угодить в расставленный психотерапевтический капкан. Эглантина не была моей пациенткой.

— Свидания? — визжала Инга. — В свои пятьдесят лет я, по-твоему, должна думать о свиданиях? Господи, слово-то какое пакостное. Ах, простите, у меня сегодня свидание. Ах, я иду на свидание.

Она подняла на меня бескровное лицо.

— Хватит с меня свиданий. Мне нужен мужчина, мужик. У меня тело изнывает, потому что до него дотронуться некому. Я засыхаю, превращаюсь в деревяшку. Но от одной мысли, что я подцеплю кого-то и, расфуфыренная, пойду с ним в ресторан ужинать, меня тошнит. Да и, кроме всего прочего, как я его подцеплю? Дам объявление в «Нью-Йоркском книжном обозрении»? Представляю…

Я хотел ее перебить, но она вскинула руки, не давая мне говорить, и продолжала:

— «Пожилая, истеричная, вздрагивающая от каждого слова и все еще безутешная вдова, рост метр восемьдесят два, доктор философии, желает познакомиться с добрым талантливым мужчиной в возрасте от двадцати пяти до семидесяти для того, чтобы любить и быть любимой».

Еще не договорив фразу до конца, Инга потупила голову, и я заметил, что глаза у нее на мокром месте.

— Ну, полно, — сказал я, притянув ее к себе.

Сестра почти упала мне на грудь, но без слез. На какое-то время она затихла, потом оттолкнула меня:

— Только не умирай. Не смей умирать, слышишь? Когда папа умер, моя первая мысль была — как же мама. Ей ведь уже так много лет. Я хочу, чтобы она дожила до ста, нет, до ста пяти и была жива-здорова.

Инга помолчала.

— Знаешь, я сейчас все время читаю Макса и папу, пытаюсь найти в их словах их самих, пытаюсь объяснить себе своего мужа и своего отца, но мне все время чего-то недостает, и дело тут не в том, живы они или нет. У них было одно общее качество, что-то глубинное и непостижимое, какая-то смутная, глубоко сидящая тень. Наверное, это и влекло меня к Максу сильнее всего. Я ее безотчетно чувствовала.

Она снова умолкла.

— Эти его ночные прогулки… Ты помнишь, как это началось? Когда он пропал в первый раз?

У меня в ушах словно щелкнул, захлопываясь, замок, и, как тогда, я почувствовал боль и страх. Все как тогда. Память, засевшая в теле.

— Я не помню, чтобы он это делал, когда мы были маленькими. Первый раз я понял, что происходит, лет в двенадцать-тринадцать. Он тогда ушел и вернулся только под утро.

— Мама все от нас скрывала, не хотела, чтобы мы знали. И машину он никогда не брал. Как ты думаешь, он просто шел куда глаза глядят?

— Возможно. Наверное, что-то копилось внутри, и он не мог оставаться на одном месте, так что приходилось спасаться бегством. Я понятия не имею, где он бродил.