Печальная история братьев Гроссбарт

– То есть? – Глаза Гегеля превратились в узкие щелки.

– Совсем не араб! И даже не турок! – хохот одолел Аль-Гассура, и он принялся кататься в песке.

– Шума́ шошо́в, – предположил Рафаэль.

– Нет! – кудахтал Аль-Гассур. – Не сошел с ума и не родился арабом! Я из Константинополя, из того же рода, что и все вы! Уродился нищим попрошайкой – это да, но арабом? Вот уж нет!

– И кто же ты тогда? – спросил Гегель. – Не честного рода, это понятно.

– Мой отец был коробейником из Валахии, – проговорил Аль-Гассур, и воспоминания детства утишили его веселье. – Он забрал мою мать в Константинополь, чтобы там торговать. Но его избили и ограбили, так что денег не осталось даже на то, чтобы вернуться домой. И он пошел в единственное место, где его приняли бы, в еврейский квартал. Там я родился и стал для невежественных горожан иудеем. Мои отец и мать погибли, когда христианские торговцы организовали погром в гетто конкурентов и убивали всех, кого могли поймать. Но я выжил!

– Это не объясняет, почему ты стал притворяться арабом, – сказал Манфрид, который приподнялся и теперь сидел на корточках.

– Даже чужеземца-араба, который жаждет пролить христианскую кровь, презирают меньше, чем иудея, – прошипел Аль-Гассур. – А обратившийся в истинную веру язычник, сражавшийся за Папу в крестовом походе, может выжать монетку из самого жадного христианина. А что было делать юноше в гетто, попрошайничать или чем еще заниматься, если все его с первого взгляда принимают за иудея? Я принял новое имя, а то, что прежде носил, давно забылось.

– Так ты не иудей и не араб, верно, араб? – уточнил Манфрид.

– Да! То есть нет! Золотых коней и прочие сокровища, которые, как думал мой отец, стоят в Константинополе в знак великого богатства этого города, давным-давно украли венецианцы – в крестовом походе столь же благородном, сколь и тот, в котором мы сейчас принимаем участие. Потому я и отправился туда, хотел отказаться в пути от образа араба, но он ко мне намертво приклеился, да еще приносил столько же выпивки и жалости, сколько побоев. Настоящее родословие не принесло моему отцу ничего, кроме разбитого сердца и пустого кошелька, а если бы я принял еврейское имя, будьте покойны – побоев было бы куда больше, чем жалости. Особенно во время чумы, когда все знали, что во всем виноваты черти, скрывающие свои козлиные рожки под островерхими шапками.

– Как же ты выучился говорить по-ихнему? – спросил Гегель.

– Немногие арабы, которых я видел в юности, кое-чему обучили меня, и, хотя я забыл все к часу нашей встречи, наши новые спутники раздули угольки памяти, и теперь я даже могу немного изъясняться по-арабски, а не только городить белиберду, годную лишь на то, чтобы обмануть христианина.

Аль-Гассур выдохнул и сжался, приготовившись к граду ударов.

После долгого молчания Гегель и Манфрид обменялись взглядами и начали хихикать. Рафаэль и Родриго скоро присоединились к ним, и вскоре все четверо хохотали так, что заболели ребра. Аль-Гассур и Мартин ошеломленно смотрели на них, пока Манфрид не овладел собой настолько, чтобы задать следующий вопрос:

– И больше тебе не в чем покаяться? Никакой обман раскрыть не хочешь? Это твой последний шанс!

Улыбка Манфрида была слишком широкой, слишком честной.

– Что? Ну-у-у… нет?

Аль-Гассур не ожидал, что признание их развеселит, но потом его прогноз все же сбылся: братья набросились на него. Гегель схватил за руки, Манфрид обхватил за бедра.

– Мы из тебя сделаем честного человека, араб! – завопил Манфрид, сдирая с Аль-Гассура штаны. – Это у тебя там что, культя? Я-то видел, как ты бегал в Венеции, араб! На двух ногах бегал!

Аль-Гассур попытался вырваться, но братья держали крепко. Загородив от попрошайки его собственную оголенную половину, Манфрид вытащил подвязанную ногу и дернул тряпки, которые удерживали голень и стопу прижатыми к бедру и ягодице. Затем Гроссбарт выхватил нож и прижал его тупой стороной под колено Аль-Гассуру.

– Сейчас мы ее отрежем, араб, и ты не будешь лжецом!

Манфрид провел железной кромкой по коже, так что попрошайка взвыл и заголосил. Потом Гроссбарты его отпустили, и Аль-Гассур умчался в темноту, а братья все хохотали. Они так не развлекались с самого прибытия в Гипет.

Несчастный попрошайка был убит горем из-за того, что его признание не обеспокоило злобных братьев, но утешался тем, что больше не придется подвязывать ногу. Во мраке между костров он незаметно извлек из маленького мешочка свое тайное сокровище, а также моток тонкой, гибкой веревки, которую нашел в Александрии. Аль-Гассур затянул петлю на завернутой в ткань бутылочке, а другой конец шнура обернул вокруг бедра, затем спрятал бутылочку обратно в мешочек, который сунул под рубаху. Получился выпирающий животик. Только внимательный взгляд мог приметить веревку, идущую из штанов наверх. Аль-Гассур почти не сомневался, что, лишив его радости обмана, Гроссбарты скоро отберут у него и жалкие пожитки. Но, если эти мерзавцы захотят отнять сердце брата, им придется вырезать его ножом.