Печальная судьба Поликарпо Куарезмы

Он не задержался надолго у кума, рассчитывая до возвращения в Кажу побывать в казарме своего батальона. Там он хотел выхлопотать себе небольшой отпуск, чтобы навестить в «Покое» сестру — та писала ему трижды в неделю. Новости не содержали ничего тревожного, но все же ему нужно было увидеть ее и Анастасио — тех, с кем он прожил столько лет. Ему не хватало этих знакомых лиц, вид которых, возможно, вернул бы ему душевный мир и покой.

В последнем письме от госпожи Аделаиды была фраза, заставившая его улыбнуться: «Старайся не подвергать себя опасности, Поликарпо. Будь осторожен». Бедная Аделаида! Она думает, что от пуль можно укрыться так же легко, как от дождя?..

Казарма по-прежнему помещалась в здании, расселенном по санитарным соображениям, на границе Сидади-Нова. Как только Куарезма появился из-за угла, часовой издал громкий возглас и изо всех сил стукнул прикладом ружья. Куарезма вошел и снял котелок: он был в штатском и опасался, что цилиндр может ранить республиканские чувства «якобинцев».

Во дворе хромой инструктор обучал новых добровольцев. Его величественные и протяжные крики «На плеее… чо! Крууу-гом! Марш!» поднимались к небу и долго отдавались эхом, отражаясь от стен старого здания. Бустаманте был в своей каморке, больше известной как «кабинет». Бутылочнозеленый мундир с золотыми петлицами, отороченный по краям темно-синей тканью, сидел на нем безупречно. С помощью сержанта Бустаманте разбирал записи в казарменном журнале.

— Красными чернилами, сержант! Согласно распоряжению 1864 года.

Речь шла об исправлении или о чем-то подобном.

Увидев входящего Куарезму, командир воскликнул с сияющим видом:

— Майор, вы все предвидели!

Куарезма спокойно положил шляпу и отпил воды. Подполковник Иносенсио объяснил, чему он радуется:

— Знаете, что мы выступаем в поход?

— Куда?

— Не знаю… Я получил приказ из Итамарати.

Он никогда не говорил «из Генерального штаба» или «от военного министра» — только «из Итамарати», то есть от президента, от главнокомандующего. Похоже, таким образом он придавал больше значения себе самому и своему батальону, выставляя его чем-то вроде гвардейской части, любимой и обласканной диктатором. Куарезма не испытал ни удивления, ни досады. Он понял, что об отпуске теперь можно забыть, и, кроме того, надо будет изучать труды, посвященные не артиллерии, а пехоте.

— Вам известно, что вы командуете батальоном?

— Нет, подполковник. А как же вы?

— Нет, — ответил Бустаманте. Он пригладил разноцветную бородку и скривил рот влево. — Мне надо закончить организационную работу, я не могу… Не переживайте, позже я присоединюсь к вам…

Когда Куарезма вышел из казармы, уже вечерело. Хромой инструктор все еще кричал, громко, величественно и протяжно: «На плеее… чо!» Часовой не смог стукнуть прикладом, как в прошлый раз, поскольку заметил майора, когда тот уже был далеко. Куарезма направился в город, рассчитывая зайти на почту. Слышались редкие выстрелы. В «Кафе ду Рио» люди в рединготах, как и раньше, обменивались мнениями о том, как добиться окончательного упрочения республики.

По пути на почту Куарезма вспомнил, что ему предстоит выступать. Он зашел в книжный магазин и купил книг о пехоте. Ему также были нужны уставы, но их он надеялся найти в Генеральном штабе. Куда их пошлют? На юг, в Маже, в Нитерой? Неизвестно… Неизвестно… Ах, если бы это помогло воплотить в жизнь его идеи и помыслы! Кто знает? Может быть, позже… Остаток дня он провел, терзаясь сомнениями относительно того, правильно ли он тратит свою жизнь и энергию.

Муж Ольги не стал задавать вопросов и отправился к дочери генерала. Он был внутренне убежден в том, что новейшая наука, которой он владел, может все, — но вышло иначе. Девушка по-прежнему сохла, и если ее безумие слегка пошло на убыль, то организм хирел. Она была худой и слабой — до того, что едва могла привстать в постели. Больше всего с ней общалась мать; сестры немного отстранились — заботы молодости увлекали их в другую сторону.

Госпожа Марикота, утратив свойственный ей вкус к праздникам и балам, все время сидела в комнате дочери, утешала ее, ободряла, а порой долго смотрела на нее, словно чувствовала свою вину в ее горе.

Из-за болезни черты лица Исмении заострились, скука уже не читалась на нем так явственно, глаза перестали быть тусклыми, а ее прекрасные каштановые волосы с золотым отливом сделались еще прекраснее, обрамляя бледное лицо. Говорила она мало, и поэтому в один прекрасный день госпожа Марикота очень удивилась ее разговорчивости.

— Мама, когда Лала выходит замуж?

— Когда закончится мятеж.

— А он еще не закончился?

Мать ответила. Дочь помолчала, глядя в потолок, и после этого минутного созерцания сказала:

— Мама, я скоро умру…

Она произнесла эти слова уверенно, мягко и естественно.

— Не говори так, дочка, — возразила госпожа Марикота. — Как это ты умрешь? Ты выздоровеешь, папа отвезет тебя в Минас-Жерайс, там ты поправишься, наберешься сил…

Мать говорила медленно, гладя ее по лицу, как ребенка. Терпеливо выслушав ее, дочь спокойно сказала: