Печальная судьба Поликарпо Куарезмы

Постаравшись отогнать от себя эту печальную картину, Куарезма вошел в дом. В гостиной сидела госпожа Марикота, окруженная подругами; все молчали. Лулу в форме своего училища и с траурной повязкой на рукаве дремал в кресле. Его сестры то входили, то выходили, не говоря ни слова. В столовой молча сидел генерал, вместе с Фонтесом и прочими друзьями. Калдас и Бустаманте, стоя в сторонке, тихо беседовали. Войдя в столовую, Куарезма услышал голос адмирала:

— Ну что, скоро они будут здесь… Правительство выдохлось.

Майор подошел к окну, выходившему во двор. Ткань неба истончилась, виднелась шелковистая, ясная лазурь. Все было тихим, спокойным, безмятежным. Эстефания, выпускница учительского института, с живым, лукавым взглядом, прошла мимо него вместе с Лалой, время от времени подносившей платок к уже высохшим глазам. Эстефания говорила ей:

— На твоем месте я бы это не купила… Да и дорого! Сходи в «Bonheur des Dames».[32] Там, говорят, много всего интересного и цены совсем не такие.

Майор разглядывал небо над двориком — спокойное, почти равнодушное. Женелисио ходил с преувеличенно мрачным видом, весь в черном; на лице его читалась глубочайшая скорбь. Казалось, что и его голубое пенсне — часть траурного костюма. Он не мог оставить работу: срочные дела призывали его на службу.

— Вот так, генерал, — говорил он, — нет доктора Женелисио, и все перестает двигаться. От Морского министерства толку не добиться. Все работают кое-как…

Генерал, полностью сокрушенный, не ответил. Бустаманте и Калдас продолжали тихо переговариваться. На улице послышался грохот колес. В столовой появилась Кинота:

— Папа, там карета.

Старик с трудом поднялся и вышел в гостиную, где сидела его жена. При виде его она поднялась. Лицо женщины было искажено, она выглядела совершенно ошарашенной; в волосах ее блестело множество серебряных нитей. Генерал заговорил с ней. Жена не сделала ни шага; застыв на месте, она через несколько секунд упала в кресло и разрыдалась. Все ходили, не зная, что сказать или сделать, кто-то плакал. Женелисио нашел себе занятие: он стал убирать свечи вокруг гроба. Мать подошла и поцеловала умершую в лоб: «Девочка моя!»

Куарезма поспешил выйти, держа шляпу в руках. Из коридора было слышно, как Эстефания говорит кому-то: «Красивая карета!».

На улице все было по-праздничному. Соседские ребятишки окружили катафалк и отпускали безобидные замечания относительно позолоты и убранства. На столбики катафалка повесили гирлянды с надписями: «Моей дорогой дочери», «Моей сестре».

Лиловые и черные ленты с золотыми буквами лениво колыхались под слабым ветром.

Появился гроб, лиловый, украшенный ярко блестевшей золотой тесьмой. Всему этому предстояло опуститься под землю. По обеим сторонам улицы в окнах показались люди. Мальчишка из соседнего дома крикнул с тротуара так, чтобы его услышали внутри: «Мама, девушку хоронят!» Наконец, гроб крепко прикрутили к катафалку. Серые лошади, покрытые черными сетками, нетерпеливо рыли копытами землю. Те, кто собирался быть на кладбище, пошли к экипажам. Все расселись, и процессия тронулась.

В это мгновение где-то рядом шумно вспорхнули белоснежные голуби, птицы Венеры; развернувшись над катафалком, они направились — теперь уже тихо, почти не шевеля крыльями — к голубятне где-то в глубине буржуазного квартала…

IV. Бокейрао [33]

Имение Куарезмы в Курузу постепенно возвращалось в то состояние, в каком он его нашел. Сорняки разрастались, покрывая собой все. Расчищенные поля исчезли, захваченные травой, колючками, крапивой, кустарником. Окрестности дома имели унылый вид, несмотря на усилия Анастасио. Этот негр и в старости оставался сильным, энергичным, готовым к труду, но у него не было ни инициативы, ни систематического подхода, ни методичности. Сегодня он пропалывал землю здесь, завтра — там, переходя от одного участка к другому и не достигая никакого видимого результата: в итоге поля и окрестности дома приходили в упадок, хотя Анастасио ни дня не сидел сложа руки.

Вернулись и муравьи, еще более свирепые и прожорливые: сметая препятствия, они уничтожили все — остатки колосьев, завязь на фруктовых деревьях, не оставили ни одной ягоды на евгении; их отвага и настойчивость выглядели насмешкой над жалкими усилиями бывшего раба с его слабеющим рассудком, не умеющего найти средство победить или хотя бы прогнать их.

Меж тем Анастасио продолжал заниматься земледелием. Оно было его страстью, его пороком, которому он предавался с настойчивостью выжившего из ума. В своем огороде он ежедневно сражался с муравьями. Однажды туда пробрались насекомые, обитавшие по соседству, и Анастасио стал терпеливо воздвигать ограду из самых немыслимых материалов — сплющенных банок из-под керосина, не тронутых гнилью брусьев, пальмовых листьев, досок от ящиков, хотя под рукой был бамбук в неограниченном количестве.