Печальная судьба Поликарпо Куарезмы

Дом старой негритянки стоял за мостом, возле железнодорожной станции Леополдина. К нему и направились генерал с майором, миновав по пути станцию. На большой площадке, черной от угольной пыли, громоздились штабеля дров и громадные кучи мешков с древесным углем; дальше начиналось локомотивное депо, где одни паровозы двигались по путям, а другие пыхтели, стоя на месте.

Наконец, они ступили на дорожку, которая вела к дому Марии Риты. День был сухим, так что по дорожке можно было идти. Дорожка упиралась в обширный мангровый лес — бесконечный, унылый и уродливый: он тянулся до края залива и на горизонте исчезал у подножия голубых гор Петрополиса. Низенький дом старухи был выбелен, крышу покрывала тяжелая португальская черепица. Он стоял чуть в стороне от улицы. Справа красовалась мусорная яма с объедками, тряпками, ракушками, обломками посуды — культурный слой, призванный порадовать археологов далекого будущего; слева росло дынное дерево, а ближе к забору торчал побег руты. Мужчины постучали в дверь. В открытом окне появилась молодая негритянка.

— Что вам угодно?

Они объяснили, что им нужно, и подошли к окну. Девушка крикнула кому-то в доме:

— Бабушка, тут два господина хотят с тобой поговорить, — и обратилась к генералу и его спутнику: — Входите, прошу вас.

В маленькой гостиной не было потолка, так что виднелись черепицы крыши. На стенах были в беспорядке развешаны старые цветные календари, святцы, фотографии из газет, так что свободной оставалась только верхняя треть. Рядом с Богоматерью-на-Скале висел портрет Виктора Эммануила с огромными, беспорядочно торчащими усами; мечтательно запрокинутая женская голова на календаре, казалось, смотрела на расположившегося поблизости Иоанна Крестителя. Над дверью, которая вела во внутренние помещения, коптила укрепленная на уголке лампадка, и сажа оседала на фарфоровую Мадонну.

Вскоре появилась и старуха — в рубашке с кружевным вырезом, открывавшим тощую грудь, и с воротом, отделанным бисером в два ряда. Она хромала и, казалось, помогала себе при ходьбе, положив ладонь левой руки на увечную ногу.

— Добрый день, тетушка Мария Рита, — сказал генерал.

Женщина ответила на приветствие, но ничем не показала, что знакома с собеседником. Генерал тут же сказал:

— Разве ты меня не узнаешь? Я генерал… полковник Алберназ.

— А, сеньор полковник! Сколько лет, сколько зим! Как поживает дона Марикота?

— Хорошо. Бабуля, мы хотим, чтобы ты помогла нам выучить несколько песенок и танцев.

— Я?! Да что вы, сударь?

— Ну-ну, тетушка Мария Рита… что тебе стоит… ты знаешь танец «Бумба-Меу-Бой»?[6]

— Я уже забыла его, сударь.

— А «Бой-Эспасио»?[7]

— Это старая вещь, времен рабства. Откуда мне помнить?

Она растягивала гласные. На лице ее играла мягкая улыбка, а взгляд был устремлен куда-то вдаль.

— А что-нибудь для праздников? Знаешь такое?

Внучка старухи, до того молчавшая, попыталась вставить слово. Мелькнули два ряда ослепительных, безупречных зубов:

— Бабушка уже ничего не помнит.

Генерал, которого старуха звала «полковником», ибо знала его, когда он был в таком чине, пропустил мимо ушей замечание внучки и продолжал настаивать:

— Надо же, какая забывчивая! Но ты ведь знаешь еще что-нибудь, а, тетушка?

— Разве что «Бишо Туту».[8]

— Спой нам!

— Сударь знает ее! Разве не знает? Конечно, знает!

— Нет, не знаю. Спой. Если бы знал, то не просил бы тебя. Спроси у моего друга майора Поликарпо, знаю ли я ее.

Куарезма утвердительно кивнул головой, и старая негритянка — похоже, загрустившая о временах, когда она была рабыней и вела хозяйство в большом доме с сытной едой и богатой обстановкой, — подняла голову, словно так ей лучше вспоминалось, и затянула:

Из-за гор далеких
Чудище явилось в дом,
Чтобы съесть кусочек теста
И сынка притом.

— Что ты! — с досадой воскликнул генерал. — Это старинная колыбельная. Что-нибудь другое?

— Нет, сеньор. Все позабыла.

Мужчины тоже погрустнели. Куарезма был обескуражен. Как так — за тридцать лет народ утратил свои традиции? С какой же скоростью умирают в его памяти шутки и песенки? Это явный признак слабости, неполноценности по сравнению со стойкими народами, веками хранящими свое наследие! Итак, необходимо действовать, учредить культ традиций, поддерживать их в памяти и обычаях…

Алберназ был недоволен. Он надеялся заполучить что-нибудь ценное для своего праздника, но ничего не выходило. Рушилась надежда на замужество одной из четырех дочерей — из четырех, потому что одна, слава Богу, была уже почти пристроена.

Сгущались сумерки, когда они вернулись в дом генерала, грустные, под стать времени суток.

Разочарования на этом не закончились. Кавалканти, жених Исмении, сообщил, что неподалеку от них доживает свои дни один литератор, неутомимый собиратель бразильских народных сказок и песен. Они отправились к нему. То был старый поэт, известный в семидесятые годы, человек мягкий и простодушный; как поэт он давно был предан забвению и теперь составлял никому не интересные собрания народных сказок, песен, пословиц и поговорок.