Печальные тропики

Я провел в деревне приятную неделю. Редко можно встретить более простодушных, терпеливых и приветливых хозяев. Они с гордостью показывали мне свои огороды, где произрастали маис, маниока, батат, арахис, табак, бутылочная тыква и различные виды бобов и фасоли. Разрабатывая новые земли, они не трогают пни пальм, где размножаются большие белые личинки, которых туземцы с удовольствием едят: любопытное подсобное хозяйство, где смешаны земледелие и животноводство.

Солнечные лучи, пробивающиеся сквозь щели, играют и переливаются рябью, наполняя рассеянным светом круглые хижины. Их каркас построен довольно основательно: шесты, воткнутые по кругу, с внутренней стороны опирались на развилки врытых под углом стволов, а затем сходились на высоте четырех метров у проходящего через кровлю центрального столба, к которому и были привязаны. Между подпорками висел десяток гамаков, сплетенных из хлопковых веревок. Каркас дополняли горизонтально переплетенные по кругу ветви, на которые опирался купол из пальмовых листьев, перекрывавших друг друга наподобие черепицы. Диаметр самой большой хижины составлял двенадцать метров; там проживали четыре семьи, каждая располагалась в секторе, расположенном между двумя подпорками. Два сектора из шести примыкали к находящимся напротив дверям и оставались свободными, чтобы обеспечить проход. Я проводил там дни, сидя на одной из маленьких деревянных скамеечек, которые используют туземцы. Они делают их из половинки пальмового полена, поставленной плоской стороной вниз. Мы ели зерна маиса, поджаренные в глиняной посуде, пили chicha из маиса – что-то среднее между пивом и бульоном – из калебас, изнутри покрытых черной обмазкой, а снаружи украшенных линиями, зигзагами, кругами и насеченными или выжженными многоугольниками.

Не зная языка и не имея переводчика, я все же попытался вникнуть в некоторые аспекты культуры и социального устройства туземцев: состав группы, взаимоотношения и родственные связи, названия частей тела, обозначения цветов, в соответствии с таблицей, с которой я никогда не расстаюсь. Термины родства, названия частей тела, цветов и форм (в том числе тех, что вырезаны на калебасах) часто имеют общие особенности, отраженные в словарном составе и грамматике, поскольку каждая группа образует систему, а способ, которым различные языки разделяют или объединяют выраженные в ней отношения, позволяет выдвинуть некоторое число гипотез, которые могут касаться выявления характерных черт того или иного общества.

Однако это приключение, начатое с энтузиазмом, оставило у меня ощущение пустоты.

Я хотел увидеть самых первобытных «примитивных» людей. Не этого ли я достиг в обществе добрых туземцев, которых никто до меня не видел и, возможно, не увидит после? В конце увлекательного путешествия я нашел таких дикарей. Увы, они были слишком дикими. Их существование открылось мне в последний момент, но у меня уже не осталось времени, чтобы узнать их лучше. Ограниченные ресурсы, которыми я располагал, физическое состояние, в котором находились мои товарищи и я, осложненное лихорадкой в результате дождей, делали возможным только короткое поверхностное знакомство вместо месяца подробного изучения. Они готовы были мне поведать о своих обычаях и верованиях, а я не знал их языка. Они были близки, как отражение в зеркале, их можно было коснуться, но невозможно понять. Это было одновременно и наградой, и наказанием. Не было ли ошибкой моей профессии и моей собственной – полагать, что люди не всегда являются просто людьми? Что некоторые заслуживают большего интереса и внимания, потому что цвет их кожи и их нравы удивляют нас? Что стоит мне разгадать их, как они утратят свою необычность? Но ведь тогда я мог бы оставаться в своей собственной деревне. Или, как сейчас – они сохраняют свою тайну, но это мне ничего не дает, потому что я не способен постичь, в чем она состоит. Какая неопределенность, заключенная между двумя этими крайностями, смущает нас и заставляет искать причины, по которым мы живем так, а не иначе? Из-за растерянности, вызванной у читателей этих заметок – ровно настолько подробных, чтобы быть понятными, и, однако, прерванных на полуслове, потому что существа, подобные тем, для кого обычаи рождены внутренними потребностями, застают автора врасплох, – кто является в конце концов обманутым? Читатель, который верит в нас, или мы сами, не имеющие права считать себя удовлетворенными, пока не ликвидирован осадок, предоставляющий отговорки нашему тщеславию?