Печать дьявола (СИ)

Морис де Невер не разделял его мнения. Вспоминая о домогательствах Генриха, он тоже чувствовал приступы тошноты, но осознавать себя причиной, хоть и невольной, его смерти, ему было тяжело.

-- "Врачевахом Вавилона и не исцелел", -- подытожил разговор цитатой из Иеремии Хамал. -- Пора и поужинать, господа. Что вы скажете об омлете с грибами?

Эммануэль извинился, сказав, что они с Невером званы к профессору Вальяно.

-- Вальяно? -- Хамал неожиданно осёкся.

-- Да, а что?

-- Ничего, но...

-- Что "но"?

Хамал удивлённо пожевал губами.

-- Знаете, я не читаю его мыслей. Ничего не вижу. Кстати, у нашего куратора -- тоже.

Невер и Ригель переглянулись, но, видимо, не сочли его слова поводом отказаться от приглашения, и, попрощавшись, ушли. Но едва Хамал попытался покинуть гостиную Риммона, выход ему железным засовом перегородила рука Сирраха.

-- Так насчёт Эстель... -- практичный Риммон никогда не забывал о насущном.

-- О, Боже мой, -- простонал Хамал.

Глава 20. Возвысимся сердцем!

Есть многое на свете, друг Горацио...

--В. Шекспир, "Гамлет"

Профессор Вальяно выглядел молодо, но странное отсутствующее выражение его аметистовых глаз и волны светло-пепельных волос, при пламени свечей казавшихся седыми, вечерами добавляли ему лета. Чеканный профиль и безупречный овал лица издали казались излишне утончёнными, даже женственными, однако высокий рост и ширина плеч сглаживали это впечатление.

Он преподавал латынь, и Эммануэль, любивший её, был поражён невероятным объёмом его знаний de omni re scibili et... quibusdam aliis. Мёртвый язык не просто оживал в устах Вальяно, возникало ощущение, что профессор порой думает на латыни. Вальяно тоже сразу выделил Ригеля из массы своих учеников, и часто приглашал вечерами к себе, рассказывал о первых христианских службах и текстах этих богослужений, а иногда читал отрывки из римских поэтов. С похвалой отзывался профессор и об императоре Августе. "Для незнающего Христа -- очень приличным был человеком. Очень приличным"

И профессор загадочно улыбался.

Затаив дыхание, arrectus auribus , Эммануэль слушал о святом Иеронимусе и блаженном Августине, о духовных искажениях и невероятных злодеяниях эпохи Возрождения, о её страшных сатанинских учениях и демонических службах, о кровавом бароне Жиле де Ре, убившем несколько сотен детей, о Святой Инквизиции. Порой Эммануэлю казалось, что Вальяно говорит не о былых временах, покрытых пылью забвения, а просто вспоминает события недельной давности.

Много говорил профессор и о колдунах былых эпох.

-- Мы сегодня зовём наркоманом человека, употребляющего опиумный мак, а ведь в состав всех демонических снадобий входили, кроме него, мухоморы, бледные поганки, соцветия белены и дурмана, белладонна, болиголов, волчанка, ягоды бересклета, омег и болотный вех, более известный как цикута. Как вы думаете, Эммануэль, что делало регулярное употребление этой смеси, пусть и наружное, с головами несчастных? Инквизиторы, признававшиеся, что они боятся колдунов и ведьм, признавались не в трусости, а в здравомыслии. Было чего бояться. Устав быть добродетельным, человек сатанеет. Исцеление этих безумцев было невозможным.

Как-то разговор зашёл о Вольтере. Эммануэль в доме отца Максимилиана никогда не читал его книг, но в Меровинге кое-что просмотрел. Низкий подхалим, раболепный приспособленец, интеллектуальный хлыщ. И почему столько шума вокруг этакого пустозвона? Что ему сделала Церковь, чтобы так безумно ненавидеть её?

Профессор усмехнулся. Ненависть Вольтера к церкви он лениво обозначил как внутреннюю порочность. Франсуа всегда хотелось считать себя совершенным, но похоть и жадность были необорима для него. Высокомерие толкнуло его на провозглашение своей низости совершенством. А дальше необходимо было опорочить подлинное Совершенство, самим фактом своего существования утверждающего Истину и обнажавшую его ложь. Быть подлецом, считая себя подлецом -- это тоже духовная тягота. Аруэ неспособен был нести никакие тяготы. Провозгласить свою низость -- высотою, и низвести настоящую высоту до собственного духовного ничтожества -- в этом он весь, -- в голосе Вальяно сквозили жалость и сожаление.

Было и ещё одно странное для Эммануэля обстоятельство, привлекавшее его к Вальяно. От профессора, его волос, рук и потрёпанной мантии исходил странный, неслиянный и неразделимый запах лигуструма, ореховой пасты, греческого ладана и сосновой хвои -- всего того, что Эммануэль запомнил как аромат своего детства.

Сам Вальяно, кроме Ригеля, никого на факультете не выделял, хоть нравился многим. В начале первого триместра профессор попросил Мориса де Невера перевести фрагмент труда святого Иеронимуса "Против Иовиниана", ткнув в начальную фразу отрывка: "Diaboli virtus in lumbis est". "Опора дьявола -- в чреслах" -- перевёл Невер. Вальяно со странной улыбкой посоветовал запомнить это и больше к нему не обращался. Хамалу тогда же досталась фраза: "Tumidus vocat se cautum, parcum sordidus" Тот перевел и почему-то побледнел.