Печорин и наше время

Цело i^QM^iTojJfрмпнтпвп не быю такой затачи: расска­зать iiaM |1С1Ч)[И1|ГГчеЛ()»пцегкп|"| я; ц ;< и " V Гщт,_а другая задача: «история души человеческой» должна была открыться псрщ читателем ТП'ГО po.MiUie. II on нашел ту форму, Bj-щ«^ирел1г~1тидит НечорШШ Kill" Оы из окна, через двойные рамы рассказов Максима МаниГСГыча и его спутника. В «Мак­симе Максимыче» одна рама открывается: уже но два человека, а одни рассказывает о своем впечатлении от Печорина. В «Тама­ни» — окно настежь: сам герой рассказывает о себе читателю, но пока еще не раскрывает своих душевных движений — мы много узнаем о событиях и довольно мало — о чувствах и мыслях героя. Только в последних двух повестях — «Княжна Мори» и «Фаталист» — душа героя раскрывается пород нами вполне: в его дневниковых записях Весь роман с начала до конца на­писан от первого лица — от первой фразы: «Я ехал на пере­кладных нз Тифлиса» — до последней: «Больше я ничего но мог от него добиться...» Но это «я» — не одного человека, как в «Капитанской дочке», а трех. Трех, не считая Лермонтова. В Журнале, или дневнике, Печорина Лермонтов оставит нас наедине с героем. Но сначала он предлагает нам прочесть преди­словие к Журналу. Оно естественно продолжает повесть «Мак­сим Максимыч». В конце этой повести Печорин уехал в Персию. Предисловие начинается словами: «Недавно я узнал, что Печо­рин, возвращаясь из Персии, умер. Это известие меня очень обрадовало...» Странная реакция на известие о смерти! Но ока­зывается, обрадовало потому, что «оно давало мне право печатать эти записки, и я воспользовался случаем поставить свое имя над чужим произведением...».

Записки, как мы помним, остались у Автора «Вэлы» и «Мак­сима Максимыча» — предисловие, значит, написано им же. Но здесь, в предисловии, он куда больше похож на Лермонтова, чем в первых двух повестях. Здесь он язвителен, умен, наблюда­телен. Объясняя причины, побудившие его «предать публике сердечные тайны» Печорина, Автор предисловия пишет: «Добро бы я был еще его другом: коварная нескромность истинного дру­га понятна каждому...» Эти слова воскрешают в памяти пушкин­ские строки из «Онегина»:

Прагой имеет п миро всяк.

Но от друзей спаси нас, боже!

Колкие пушкинские строки о светской дружбе и светской клевете, «на чердаке вралем рожденной», язвительны, насмеш­ливы, но не безнадежны. Спокойные слова Лермонтова о «не­скромности истинного друга», о «неизъяснимой ненавнети» скрывающейся «под личиною дружбы», полны отчаянья. Пуш­кин знал низость светской дружбы, но он знал и величие дружбы истинной; Лермонтов настоящей дружбы не знал.

Мы говорили уже об эпохах, формировавших разные ха­рактеры Пушкина и Лермонтова. Но ведь за понятием «эпоха» всегда стоят люди —с настроениями, привязанностями, привычками, бытом, со своей долгой и неповторимой — един­ственной жизнью. Эпохи коротки; жизнь каждого отдельного человека длинна, если даже один человек прожил двадцать семь, в другой — тридцать семь лет. В двадцать семь лет жизни Лермонтова уложилось больше трехсот месяцев и больше ста тысяч дней; каждый месяц и даже каждый день приносил свои обиды, горести, разочарования и только иногда — радости.