Печорин и наше время

Вот описание прекрасной южной ночи из «Тамани»: «Пол­ный месяц светил на камышовую крышу и белые стены моего нового жилища; на дворе, обведенном оградой из булыжника, стояла избочась другая лачужка, менее и древнее первой. Берег обрывом спускался к морю почти у самых стен ее, и внизу с бес­прерывным ропотом плескались темно-синие волны. Луна тихо смотрела на беспокойную, но покорную ей стихию, и я мог различить при свете ее, далеко от берега, два корабля, которых черные снасти, подобно паутине, неподвижно рисовались на бледной черте небосклона». О

В чем разшща_между этишпейзажем и ранним, из «Вадима»? Прежде всего, в том, что у молодого Лермонтова большая часть образов, сравнений необязательна, попросту не нужна, а у зрело­го — цаждое-tJiitno необходима»^

«Полный месяц светил на камышовую крышу и белые стены моего нового жилища...» — здесь все важно, все нужно. Полный месяц говорит о том, что ночь была светлая,— это сыграет свою роль потом, когда Печорин отправится вслед за слепым мальчи­ком к морю. Камышовая крыша и белые стены хаты — о ее убогости, бедности; и дальше о том же свидетельствует ограда из булыжника. Другая лачужка стояла избочась — это удиви­тельно точно найденное слово показывает, какая дряхлая, по­кривившаяся была лачужка. Что «берег обрывом спускался к морю», тоже важно: скоро Печорин пройдет по обрывистому берегу и будет удивляться, что «не сломил себе шеи». «Внизу с беспрерывным ропотом плескались темно-синие волны»,— эти слова не просто передают красоту природы; они так точны, что позволяют нам ясно представить себе и звуки, и цвета, и даже не названные Лермонтовым запахи южной ночи.

По сравнению с «Вадимом», манера Лермонтова стала гораз­до сдержаннее, проще: более короткие предложения, меньше словесных украшений — ничего лишнего. Единственное срав­нение в отрывке, который мы прочли,— о кораблях, «которых черные снасти, подобно паутине, неподвижно рисовались на бледной черте небосклона».

Когда Лермонтов в «Вадиме» сравнивал облако с коршуном, растянувшим крылья и держащим в когтях змею,— это очень трудно было представить себе; сравнение обременено лишними подробностями: мало того, что коршун, так еще с растянутыми крыльями, да еще со змеей в когтях — какое облако может изобразить такую подробную картину? Холмы, озаряющиеся сквозь туман, «как лицо невесты сквозь брачное покрывало»,— оиятг» излишне красивый и очень неточный образ. Неопытным писателям вообще свойственно нагромождать детали, не думая о том, может ли читатель представить их себе. У большого пи­сателя каждая деталь такова, что, читая, только удивляешься: как же я сам этого не заметил! Ведь так просто: конечно, если смотреть издали, черные снасти кораблей похожи па паутину!

Нужно но только быть гением, чтобы за несколько лет пройти путь от подражательной красивости до высшей простоты и точ­ности. Нужно было очень много работать над каждым словом и каждой строчкой, много читать, много думать, спорить с самим собой и побеждать себя. Двадцатипятилетний Лермонтов про­делал всю эту работу. Действительно, трудно себе представить, что бы он мог еще написать, если бы прожил дольше...

«Тамань» — первая часть романа, написаниая от лица Героя. До си)Т пор мы слышали рассказчиками видели Героя глазами рассказчика. С первых строк «Тамани» Герой обращается к нам без посредников, от своего собственного лица. «Я» в «Тамани» не то «я», которое было в «Бэле» и «Максиме Максимыче». «Я» в «Тамани» — это сам Печорип, совсем другой человек, чем тот, что прежде говорил «я».

«Я ехал" на перекладных из Тифлиса. Вся поклажа моей тележки состояла из одного небольшого чемодана, который до половины был набит путевыми записками о Грузии. Большая часть из них, к счастию для вас, потеряна, а чемодан, с осталь­ными вещами, к счастию для меня, остался цел». Вы помните — так начинается «Бэла». Медлителен и нетороплив голос рас­сказчика, как его путешествие, как его характер.

«Тамань — самый скверный городишко из всех приморских городов России. Я там чуть-чуть не умер с голода, да еще вдоба­вок меня хотелн утопить».

Так начинается «Тамань» — и сразу видно, что рассказывает совсем другой человек: быстрый, иразу — в двух предложени­ях — суть дела. Категорический тон: «Тамань — с а м ы й скверный городишко...» Никаких вводных слов, никаких обра­щений к читателю: это пишется для себя, это дневник. Лермон­товская проза не похожа на быструю и краткую пушкинскую, но здесь, в начале «Тамани», она сходна с прозой Пушкина, с ее сжатой энергичностью.