Печорин и наше время

[лГерой нашего времени». «Портрет, составленный из поро­ков йсего нашего поколения в полном их развитии». Мы видели Героя в двух эпизодах его жизни, отделенных один от другого пятью годами. В «Бэле» он был активен, деятелен, неутомим, на кабана ходил один на один, не побоялся вступить в борьбу с целым кланом родственников Бэлы, не страшился ни чечен­ских нуль, ни кинжала Казбича. Но уже и тогда Максим Мак­симыч поражался в неладной измен»шдоет1гттр-осдд^тера. Через пять лет он стал ''холоден и равнодушен — вот все, что нам известно. Эти пять лет понадобились Лермонтову, чтобы пока­зать: в жизни Печорина ничто не изменилось; не возникло ни радостей, ни надежд, ни деятельности,— нять долгих лет про­шли так же одиноко, бесплодно, как предыдущие годы. Надежды не осталось, Герой обречен на бесплодную жизнь и бесславную смерть. Почему? То, что можно было рассказать, глядя на Героя и з в н е, Лермонтов рассказал в первых двух повестях. Теперь он предоставил слово самому Печорину, чтобы мы увидели его и з н у т р и.

« Тамань»

Под ним струя светлей лазури, Над ним луч солнца золотой... А он, мятежный, просит бури, Как будто в бурях есть покой!

озьмитс повесть Лермонтова «Тамань»,— пишет в своих воспоминаниях Д. В. Григо­рович,— в ней не найдешь слова, которое можно было бы выбросить или вставить; вся она от начала до конца звучит одним гармоническим аккордом; какой чудный язык... как легко, кажется, написано! По загляните в первую рукопись: она вся перемарана, полпа вставок, отметок па от­дельных бумажках, наклеенных облатка­ми в разных местах».

Черновая рукопись повести не дошла до пас; воспоминания Григоровича — единственное свидетельство о той колос­сальной работе, которую проделал Лермон­тов. Мне как читателю всегда дороги такие свидетельства. И но просто дороги; в ру­кописях великих писателей всегда есть что-то непонятное и — другого слова не подберешь — что-то священное. Топкие го­лубоватые листки с летящим почерком Пушкина — на них стихи, в которых ниче­го, кажется, нельзя изменить; но они пе­речеркнуты многократно; меняется одно, другое слово — и слово меняет все, строка преображается, все стихотворение стано­вится другим, п, оказывается, оно может быть еще гениальнее...

Самое удивительное в Лермонтове — быстрота его роста. Между первыми полу­детскими стихами и высочайшим поэти­ческим мастерством «Завещания», «Лист­ка», «Свиданья» но прошло и десяти лот. Между первым романом Лермонтова — «Вадим» п последним ого романом — «Го­рой нашего времени» немногим больше пяти лет.

Первый роман Лермонтова — произве­дение романтическое. В нем использова­ны любимые приемы романтиков: преуве­личение страстей, бурная красивость сти­ля, длинные и сложные грамматические

обороты... Описывая нищих возле монастыря, Лермонтов гово­рит, что «их одежды были изображение их душ: черные, изо­рванные...». Героиня романа Ольга описана так: «...ее небес­ные очи, полузакрытые длинными шелковыми ресницами, были неподвижны, как очи мертвой, полны этой мрачпой и таинственной поэзии, которую так нестройно, так обильно из­ливают взоры безумных; можно было тотчас заметить, что с давних пор ни одна алмазная слеза не прокатилась под этими атласными веками, окруженными легкой коришневатой тенью: все ее слезы превратились в яд, который неумолимо грыз ее сердце...».

Небесные очи, шелковые ресницы, таинственная поэзия, взо­ры безумных, алмазные слезы, атласные веки — все это, во- первых, слишком красиво, а во-вторых, заимствовано из книг других романтиков; все это не свое. «Яд, который неумолимо грыз ее сердце»,— совсем уж нелепость: как яд может грызть?

«Вадим» написан, по мнению" одних исследователей, в 1832 году, по мнению других — не раньше 1833—1834 годов. А в 1840 году уже была напечатана (написана, значит, раньше) «Тамань» — вершина прозы Лермонтова.

Сравните отрывок из «Вадима» с отрывком из «Тамани». Вот описание раннего утра из первого романа Лермонтова: «Восток белел приметно, и розовый блеск змеей обрисовывал нижние части большого серого облака, который, имея вид коршуна с растянутыми крылами, держащего змею в когтях своих,— покрывал всю восточную часть небосклона; фантастически отделялись предметы на дальнем небосклоне, и высокие сосны и березы окрестных лесов чернели, как часовые на рубеже земли; природа была тиха и торжественна, и холмы начинали озаряться сквозь белый туман, как иногда озаряется лицо невесты сквозь брачное покрывало, все было свято и чисто — а в груди Вадима какая буря!» Здесь уже видна зоркость молодого писателя: «розовый блеск» солнца, который «змеей обрисовывал нижние части большого серого облака»; сосны и березы, чернеющие, «как часовые на рубеже земли»,— все это очень точно видит тот самый художник и поэт, который позднее напишет «Бэлу». Но в целом литературная манера романа «Вадим» так еще не по­хожа на зрелого Лермонтова!